Леонид Смирнов - Демон «Кеплера» Страница 2

Я едва не в изнеможении откидывался на спинку кресла, думал вяло: «Пожалуй, можно перекусить». И тут опять начиналась свистопляска. Небольшая такая, скромная свистоплясочка.

Из коллег поблизости никого не было. От драматического голоса Мозга Машины саднило в ушах. Спина давным-давно взмокла, сто раз успела высохнуть и снова намокнуть. Экраны расплывались в глазах. Я проделал комплекс хатха-йоги для глаз, но это как мертвому припарки.

— Отмечаю прогрессирующую вибрацию второй составляющей. Возможно появление разрывов в оболочном хронополе. Критические напряжения… Необходимо подготовить к действию головной интростабилизатор. Начинаю отсчет: девять, восемь… Складки разглаживаются. Опасность уменьшается. Положение нормализуется…

И так без конца. С ума можно сойти! Если, конечно, уже не сошел. Вот уже два часа я метался у пульта, то вскакивая с кресла, то плюхаясь в него. Наверное, со стороны я напоминал эпилептика.

Наконец я решил разбудить главного техника-смотрителя Большой Машины Жоля Ниденса. Он долго продирал глаза. Половина экрана телекома была заполнена ворохом белья.

— Ну, что? Что еще могло стрястись? Опять какие-нибудь пустяки? А мне рано вставать… Ну, что на сей раз? — Тирада его напоминала пулеметную очередь.

— Континуум буйствует. Я не успеваю реагировать. Что случилось? Никогда такого не бывало.

— О, господи!.. Каждую ночь, каждую ночь так, — ворчливо забормотал Жоль, а потом начал швырять в меня плакатными рублеными фразами: — Новичкам всегда мерещится черт те что. Это наши будни. Наша жизнь. Не справляешься — так и скажи. Неволить не будем. Желающих — хоть пруд пруди.

— Но вы-то сами знаете, почему он бушует?

— А почему море волнуется? От ветра? А можно сказать, что морю присуще волнение. Ветер, который в Континууме, мы еще как следует не изучили. Поэтому говорим: буйство присуще Континууму. С самого начала, как только мы здесь появились, ни единой ночки не был он в покое. И ничего, понимаешь, ни-че-го не случилось… Почему только ночью? Днем то же самое. Но днем мы включаем фильтр, подрезающий пики. Слишком много всяких гостей, комиссий… Понимаешь? — Это было сказано уже доверительным тоном. Как коллега — коллеге. — Зачем тревожить людей? А вот ночью все идет, как идет… Ну, теперь я могу спать? — спросил раздраженно, но в голосе проскользнули и победные нотки.

— Значит, и днем… — ошарашенно проговорил я.

Ниденс отключился. Континуум в который раз пришел в ярость, боднул станцию. Та заскрипела. Таймер интростабилизатора начал обратный отсчет времени. А потом опасность, как всегда, пошла на убыль.

— Море волнуется… Море… — Мне стало вдруг так смешно, что я не удержался и захохотал. Это был смех смертельно испуганного человека.

В кабинете начальника Службы Континуума я долго разглядывал «вечный сосуд». Красноперые рыбки с ноготь величиной лениво шевелили плавниками. Водоросли поникли, словно устав демонстрировать свою жизнестойкость. По дну ползала какая-то мелочь. Запаянная внутри сосуда микробиосфера обещала быть бессмертной. Впрочем, кто знает… Сто лет, во всяком случае, она уже протянула.

Хозяина все не было. Кибер-секретарь услужливо вкатил столик с коктейлями и фруктами. Я поблагодарил, едва сдерживаясь — было уже невмоготу. Сначала пришлось дожидаться приемного дня, потом оказалось, что прием откладывается в связи с командировкой Перейры, и вот теперь битый час я маялся в этом обихоженном кабинетике.

Наконец лучи света озарили ворс пушистого ангорского ковра. Это распахнулась входная дверь, и я мог лицезреть Перейру: улыбающееся лицо — воплощенная откровенность и искреннее внимание.

— Здравствуйте, коллега. Чем могу? С радостью решу любой вопрос. Ну, говорите же, Игорь, говорите!

Поток слов. Растянутые в улыбке губы. А в глазах теплые светлячки. Я просто не мог ему не поверить. Я рассказал ему все…

— Обязательно разберусь в этом деле. Не беспокойтесь. Однако Жоль — очень хороший специалист. Вряд ли он заблуждается. И все же… проверю со всей тщательностью. А теперь давайте посмотрим, какие чудесные кадры только что получены с Седьмой!

Зажегся стереоэкран, и в тот же миг кабинет пропал. Над нами нависли свинцовые тучи. Не какие-нибудь банальные серые тучи, а словно на самом деле выплавленные из свинца, тяжелые, как горы, густые, как ртуть.

— Такого грандиозного грязепада еще никогда не видел человек! Это чудо, истинное чудо! — не уставал восхищаться Перейра. Глаза его сияли лучезарно — особенно по контрасту с тучами. — Сейчас все сами увидите! Кадр за кадром!

Я смотрел ролик со смешанным чувством. Да, зрелище было впечатляющее. И хозяин кабинета обещал во всем разобраться. Но мне казалось, что и то и другое — лишь попытка отвлечь и успокоить меня, причем удавшаяся попытка. Я словно бы сидел перед старинной фотокамерой, а фотограф говорил мне: «Сейчас вылетит птичка». И я доверчиво раскрывал рот.

Тучи набрякли, теперь уже напоминая набитые мешки. Они прогибались под собственной тяжестью. Телезонд несся вдоль фронта. Вблизи подушка туч казалась ноздреватой и пористой, как тесто. Ветер утюжил ее, разглаживая каверны и кратеры от лопающихся пузырей воздуха.

Восходящие потоки, несмотря на ураганную скорость, больше не могли компенсировать силу тяготения. Грязно-коричневое небо раскололось. Весь мир, казалось, хлынул. Единое движение. Вниз, вниз! Грохот грязепада оглушал. Это была настоящая стихия, а не та привычная — укрощенная и взнузданная, что окружает нас на Земле.

— А на Левой-Тринадцать обнаружено племя подземных жителей, не видевших света двести лет. Еще одно чудо в бесконечном ряду. Миры буквально нашпигованы ими! И это прекрасно! На Земле все давно изучено. Преснятина. Мясо без соли и специй. Зато здесь… Только ради того, чтобы увидеть такой грязепад, стоит жить. Судьба милостива к нам: мы могли родиться, ну, скажем, веком раньше…

Перейру прорвало. Низвергалась грязь на экране, и низвергался поток слов. Шум гасил их, звуки сливались воедино. Меня обуяла неудержимая зевота. Я вежливо поблагодарил начальника Службы Континуума и откланялся.

В ожидании ответа прошло несколько дней. Его все не было и не было. Однажды я заступил на свое очередное дежурство. На сей раз — дневное. Пульты Большой Машины испускали фимиам умиротворенности. Выводимые на экран параметры ласкали взор. И потому в груди беспрестанно саднила тревога. Казалось, что вся эта гремучая смесь лжи и самоуспокоенности в любой момент может рвануть, в щепки разнеся станцию и разметав по вселенной нас, экспедиционеров.