Евгений Лукин - Тризна Страница 2

Да бог с ним, со списком. Можно подумать, и так не помнишь!

Ордынцев незряче смотрел в стену и шевелил губами, перебирая имена и фамилии.

Фёдор Сидоров. Рассказывали, будто жена похмелиться не дала — вот и помер. А потом выяснилось, что за день до смерти крепко Феденьку потоптали. Продал несколько картин за рубеж, а делиться не захотел. Грибков — застрелен. Жильцов — взорван. Толик Куприянов упал посреди улицы — инфаркт. Какой инфаркт? Он на сердце-то никогда не жаловался. Стас Волошин — то же самое. Владел книжным складом — хоть одна сволочь поинтересовалась, кому потом достался этот книжный склад? Радик Томилин найден на рельсах с отрезанной головой. Слава богу, экспертиза показала, что под поезд его сунули уже мёртвого. Лёня Шорохов принял смерть, как было сказано в протоколе, от удара твёрдым упругим предметом.

Горестный перечень был прерван «Прощанием славянки». Ордынцев достал сотовый телефон. Звонил Даня. Друг и начальник.

— Говорить можешь?

— Да я дома. На поминки не пошёл. Сам вот сижу поминаю...

— Как там? — помолчав, отрывисто спросил Даня.

— Н-ну... Примерно то же самое, что с Федей Сидоровым.

— А что с Сидоровым? — встревожился Даня. Ордынцев несколько даже оторопел.

— Да схоронили вообще-то... Семь лет назад...

— А... — с облегчением отозвался друг и начальник. — Ты об этом...

Закончив разговор, Ордынцев хмыкнул, положил трубку на стол рядом со стопкой и снова оцепенел в раздумье.

Олежка — не в счёт. Сбит пьяным водителем джипа. Неумышленно. И Ваня Демидов — не в счёт: замёрз возле вокзала, куда его, ясное дело, не пустили. Домой идти побоялся. Жена предупредила: ещё раз заявишься пьяным — развод.

Были ведь в списке и самоубийцы. Филин, Кравченко, Иноземцев — повесились в один год. В одна тысяча девятьсот девяносто пятый год. Хабибулин и Ромка — несколько лет спустя. Нина вскрыла вены. Прописи. Ма-ма мы-ла ра-му. Ни-на вскры-ла вены. Столовым ножом. И опять тёмная история. Вены — столовым ножом? За месяц до защиты диссертации?

Теперь вот Володька.

Хотелось взвыть в потолок: да убивают же нас! Убивают! Ну вот, ещё не выпил, а уже всхлипываешь. Кто убивает?

В том-то и дело: кто? Государство — чистенькое, вон даже смертную казнь отменило. Никто из знакомых Ордынцева не погиб ни в Афганистане, ни в Чечне, никто не взорван террористами. Кто убийцы? Менты? Когда бы так! Твари, конечно, им бы только лишнего дела не возбуждать, но, честно-то говоря, даже Саню Коваленко на них не спихнёшь. Всё честь по чести: закон вступился, покарал. Пусть даже, говорят, не того покарал — и тем не менее.

Сколько было народу на Саниных похоронах? Да около сотни! Рабочие на кладбище, помнится, осведомлялись уважительным шёпотом, кого хоронят. А Володьку пришло провожать от силы человек двадцать.

Всё, что осталось от тех ста?

Ордынцев встал и прошёлся по кухне, злобно усмехаясь и покручивая головой.

Кто убивает, говоришь? Да такие же, как мы, и убивают. Простые российские граждане. Жизнь такая, мил человек, жизнь такая...

Помнится, некая пенсионерка взвизгнула как-то с экрана: «Дайте нам умереть естественной жизнью!» Не дадут.

Странный ты человек, Ордынцев. Там, где другой выпьет, всплакнёт и забудет, вечно с тобой такая вот сухая бесслёзная истерика. Истерика мысли, с позволения сказать. Хотя всяк выкручивается как может. Всеволод Михайлович Гаршин, спасаясь от безумия, тоже вон, пишут, всё пересчитывал.

Что же это за напасть нашла на твоих знакомых!

А на незнакомых? Только и слышишь на каждом шагу: эту замучили, тому пальнули в спину из травматика, позвоночник перебили. Да и отставной опер не раз поминал с горечью, будто тридцать убийств по области за год в восьмидесятых считалось ЧП, а теперь и четыреста не диво.

По ящику передали: якобы население страны за десять лет уменьшилось на шесть миллионов. Между прочим, очень похоже на правду.

А кто жертвы? Ну-ка давай вспомним ещё раз. Во-первых, все почему-то с высшим образованием. Впрочем, это как раз понятно: компания-то была студенческая... Миленка, Сидоров, Хабибулин — художники. Иноземцев, Коваленко, Филин — тихие журналисты. Во всяком случае, не из этих, не из разоблачителей. Лёня Шорохов — тот и вовсе литератор. Хотя тоже подрабатывал в газете. Боря Колозоров — безработный. Минька Дьяков, Володька, Стае Волошин — мелкий бизнес на грани банкротства. Толик Куприянов — средний. Грибков, поговаривали, причастен к крупному. Жильцов — политик. Вот, пожалуй, эти двое да ещё обезглавленный Радик Томилин могли и сами при жизни кого-нибудь на тот свет спровадить. Остальные — так, лохи.

Чем утешиться? Тем, что большинству ушедших всё-таки удалось умереть «естественной жизнью», как выразилась та телевизионная бабушка?

— Естественный отбор... — ядовито выговорил Ордынцев и, внезапно обессилев, снова подсел к столу.

Мысль была не нова. Не далее как на прошлой неделе он сильно повздорил на эту тему с подружкой жены Раисой.

— Ты путаешь естественный отбор с социальным! — кричала она.

— А в чём разница?

— Да в том, что при социальном отборе человек теряет статус! Статус, понимаешь? И только! Но не жизнь!

Как же это не теряет, Раисочка? Именно что теряет. Стань бомжом — и кого взволнует твоя кончина? Не зря ведь говаривал Иван Алексеевич Бунин: «Нет, видно, никогда не откажется человек пришибить человека, если только с рук сойдёт».

Естественный отбор. Анекдот! Пока поклонялись естественному отбору, пальцем друг друга тронуть не смели. А стоило объявить Дарвина врагом рода людского, тут же принялись уничтожать ближних своих. Ничего не попишешь: борьба за выживание.

Потому и нападают на дарвинизм, что правда глаза колет.

— Репрессии... — бормотал Ордынцев. — Подумаешь, репрессии...

ГУЛага он, разумеется, не застал, поскольку родился в пятьдесят третьем. К страшилкам Солженицына и Шаламова относился с откровенным скепсисом. Сами виноваты: чем сильнее сгущаешь краски, тем меньше тебе веры. Куда правдоподобнее звучали рассказы отца. Особенно запомнилось про лифты. В те времени их на ночь отключали. И если после ноля часов раздавался гул поднимающегося лифта, это означало, что пустили его по особому случаю. И подъезд просыпался, и каждый ждал, замирая: кого едут брать? На каком этаже остановятся? Да, такого не придумаешь.

А ведь это тоже был отбор. Искусственный отбор...

Ордынцев выпрямился. Потом и вовсе встал.

Искусственный отбор. Выведение новой породы человека. «Я многих развожу и многих вешаю». Чьи слова? Какого-нибудь собаковода, селекционера, наверняка уничтожившего куда больше псов, чем любой живодёр.