Николай Ларионов - Тишина Страница 2

Когда пронесся смерч, когда опустил долу уставший язык церковный колокол, в первые месяцы безвластья никто не вспомнил о кресте над воротами: он, как головка ребенка, прорубленная топором от шеи, запрокинулся на бок, сраженный в одну из ночей камнем.

Спас был забыт, и все, что было внутри, яркое когда-то, подъяремным потом истекавшее, и одинокая фигура священника о. Александра, маячившая в сумерках за искривленными прутьями железной ограды, и доносившаяся откуда-то, из-под темно-синей шапки заросшего дуба, песенка юродствующего человека Алеши, понятная только ему, все - уходило мимо глаз и ушей, мимо сельских хат, проулков, кажущихся нескончаемыми в границах, и таяло в зовущей выси.

II.

О крапиве.

На второй месяц осени дни потускнели в долготе. Ночи стали выпуклыми, такими широкими, что загораживали движение зари: она медленно сходила с неба, задевая нежными запястьями острые шишаки дряхлеющих перелесков. Они, омытые свежестью зари, сгибались, приветствуя и как-бы следя за ее тихим спуском. Опускаясь, заря роняла в болотные ямки белые блики и они зажигались в застывшей воде недвижными светляками.

Так, пядь за пядью, будто упорствуя, отдавала плотная тьма заре распростертую наложницей землю, и первый молние-острый луч солнца рождался под тревожно-радостный переклич просыпавшихся дроздов.

--------------

Движение наступило с приездом трех коммунистов из города.

Боязливо переглянулись оконца, выглянули на площадь: захлестанный болотным илом, по-собачьему фыркал автомобиль, будто отплевывался от насевших слепнями детишек.

Товарищи, смущаясь, очевидно, новизной положения, долгое время стояли молча. (Так туристы немотствуют восторженно перед величием собора Парижской Богоматери, такие же испуганно-любопытные глаза иностранцев следили когда-то, как в Москве у Мартьяныча широкая русская натура давилась четвертым десятком русских блинов.)

Потом прошли в бывшее присутствие, и в тишине резко хрустнуло стекло под ногами. Молча кивнули друг другу на спящую мышь на столе, вышли обратно и разбрелись в стороны.

Сидевший в передке машины шофер докурил папиросу, окатил толстой струей дыма завизжавших ребят, ловко щелкнул пальцем по окурку, взлетевшему спиралью. Сказал, усмехнувшись, сам себе: - Чудно!

И, пересев в коляску, зарылся глубже в кожу, надвинув на глаза мохнатую кепку.

--------------

Вечер обернулся невидимкой, душистый, запахом напряженный...

И ветер шопотом рассказал, как сентябрьским вечером пахнет крапива при солнце неприглядная, сухая, жгучим ядом насыщенная. Ее сторонятся люди, ее вытравливают с корнем, всосавшуюся в огороды.

Крапивная заросль у реки, прямо от Спаса, на берегу, приветливо наклонившемся. Она густа своей ощетинившейся лавой, зеленой дремучестью, ибо только она бережно сохраняет зелень почти до заморозков, разливая вкруг себя опьянение.

В крапивной заросли у реки, словно крот в никому неведомой норке, прячется тепло, подаренное дневным солнцем. Этим теплом тянется к жизни крапива, этим теплом пышет каждый ее шершавый, страшный лист, словно гигантский конь, разгоряченный безудержным бегом.

Гордой непреложностью, соединившей в себе мудрость полей и тихий шум перелесков, вознеслась та заросль над опустевшим уже берегом Сожа.

В той заросли ночует все лето юродивый человек Алеша.

Длинной бечевой опоясал он гибкие, высокие стебли, отклонил их назад полукругом, утоптал под ними податливую землю, укрыл ее настилом из своего тряпьевого богатства и - Алеше тепло, мягко и радостно.

Никто не сыщет Алешу, если понадобится, в вечерний час. Да и кто его искать будет?.. Живет человек - тихий, немой - что-ж: господь его благослови, юродивого!..

Днем, если пройдет по хатам, всякий свой кусок подаст. Алеша немо помолится за подавшего в церкви.

Крапиву и церковь любит Алеша и еще гусей. Крапиву за то, что излучает крепкий сон, оседает пьяным запахом в голове, церковь за сладость тоски, за грусть, сочащуюся из золотых риз, гусей - за свободу.

Любит Алеша сентябрьский запах крапивы. Лежит в заросли на настиле, руки за голову - костлявой подушкой - смотрит в реку: в ней прыгают белые звезды, играют в чехарду, плюются в огрызок смешного месяца. Глухо кашляет в бессоннице дрозд и звук его кашля рассыпается по реке горстью звонких монет.

И весь мир кажется Алеше Кормой и Корма кажется всем миром...

... Почему люди почитают человека Алешу за юродивого? Он в минуты, когда сердце наполняется обидой, рад бы закричать всем, у кого не сходит с губ жалостливая улыбка при встречах, всем, кто бросает в Алешин мешок куски по утрам, отворачивая взгляд к солнцу, - что неправда это, ложь, пиявками всосавшаяся в человечьи души.

Если бы крикнуть!..

Закрыв глаза, Алеша чувствует во рту кусок мяса: это язык. Алеша запихивает пальцы в рот, давит ими язык со всей силой и кажется ему: увязают пальцы в горячем мясе, как в болоте лапка коростеля. Острая боль разливается во рту горчицей, сведенные судорогой пальцы впились в язык гвоздями.

Алеша хочет крикнуть, отдергивает руку и слышит страшное мычание... Огрызок месяца наливается кровью. В реке беснуются миллиарды звезд и на них - тоже кровь...

Алешины ноги начинают подергиваться. Частая, жаркая дрожь охватывает сдавленное тело: оно танцует, оно кривляется, как рыжий в балагане, и в танце своем диком хочет перегнать беснующиеся звезды в реке...

--------------

Ночь обернулась невидимкой, душистая, запахом напряженная.

За искривленными прутьями церковной ограды маячит одинокая фигура священника о. Александра.

По улице, убегающей через площадь в неизвестное, в оконцах притаившихся хат мирно горят огоньки лампад, пропадая то в одном, то в другом словно подмигивая лукаво, переглядываясь любовно.

О. Александр смотрит на огоньки, мысленно ищет сравнений, образов, олицетворений, думает: огни Ивановой ночи.

Ему неспокойно, он смотрит в небо, и все его существо наполняется желанием иметь крылья.

Заложив руки за спину, о. Александр медленно выходит из палисада на площадь. Над бывшим присутствием мутнеет вывеска, словно большая распростертая птица. Утром при солнце весело переливаются желтые буквы: "Кормянский сельский Совет", сверху - "РСФСР", звезда, серп с молотом.

Когда установилась власть и в эту вывеску вбили последний гвоздь, о. Александра вызвали в Совет.

Чужой человек, один из тех, что приезжали в автомобиле, захлестанном болотным илом, слегка приподнялся из-за стола, усеянного планами, картами, газетами, протянул руку, вежливо попросил сесть.

О. Александр с тревожным любопытством разглядывал горбатый нос коммуниста, его огромную голову и толстые тупые пальцы на загорелых руках.