Александр Лаптев - Провокация Страница 2

В конце мая - это было тридцатого числа - двойник принес из института папку с бумагами. Там было всё: третья глава с графиками и таблицами, приложения в виде извлечений из методов матстатистики и протоколы замеров, оформленные как положено - с подписями лаборантов, завлаба и с его, то есть, с моей собственной. Я целый вечер все это разбирал и никак не мог нарадоваться - так мне понравилось. За пять месяцев он проделал колоссальную работу, вся сложность которой в том и заключалась, чтобы ничего не забыть, не упустить ни единой мелочи, потому что любая мелочь способна пустить под откос целый научный поезд - это дело нехитрое и это дело всем давно известное. Так вот, этот парень все сделал как надо, ничего не упустил, и оформил очень славно. У меня всегда возникали проблемы с оформлением, если уж график - то линия дрожит и норовит выползти за край, координатную сетку просто не видать, бумага - неизвестно откуда, но никак не миллиметровка, и все в подобном духе. У него же все было на ять! Графики - будто художник рисовал, таблицы аккуратные, без единой помарки, формулы вписаны от руки, но очень красиво, текст напечатан на машинке с крупным очком, через два интервала, шестьдесят знаков в строке, слева - двадцать, справа - десять, низ, верх... Я его похвалил: - Молодец. Славно сработано. Кто это тебе графики нарисовал? Небось, Людочка? А он (сконфузившись): - Да нет, я всё сам... - Сам? Не может быть! Ни за что не поверю. Чтоб я (ведь он - это я!) смог когда-нибудь провести такую аккуратную кривую линию?.. Да ни в жизнь! Тогда он вытащил из папки чистый лист и в пять секунд нарисовал мне отрицательную экспоненту совершенно невероятным образом: не пользуясь ни линейкой, ни лекалом - исключительно от руки! И координатные оси, и саму кривую - до того красиво, что страшно смотреть. У меня, кажется, округлились глаза. Я ему говорю серьезно: - Да как же это может быть? Я же точно знаю, что я не способен ни на что подобное! Никогда у меня этого не получалось. Я до сих пор не научился красиво буквы писать - мои письма невозможно читать, и мне уже никто и не пишет! А он отвечает, закинув ногу на ногу и приняв расслабленно-задумчивый вид: - Видишь ли в чем дело... дело в том, что человек не знает своих истинных возможностей. Хуже того, он ограничивает свои возможности, он говорит себе, например: я плохой художник, я не умею рисовать, я пишу как курица лапой, вообще, руки у меня не из того места растут, - всё это потому, что в детстве ему сказали взрослые тёти, глянув на его первые художественные опыты, что, дескать, никогда этот ребёнок не научится рисовать, и вообще пусть подальше держится от цветных карандашей. И вот готово ошибочное мнение, появилась установка на всю жизнь: человек уверовал в собственную ущербность, он полагает, что действительно он такой урод и ни в жизнь ему не нарисовать на бумаге ровный круг. Другими словами (я с изумлением слушал этот монолог), человек сам себе ставит преграды, первый не верит в себя и думает, что так и должно быть. Но стоит взглянуть на проблему шире, стоит усомниться в любой установке и вдруг оказывается, что человек "без рук" способен стать каллиграфом, а тот, кому медведь на ухо наступил оказался отличный музыкант, и, наконец, - кретин, не способный понять прекрасное, вдруг проникается высокой лирикой и начинает писать стихи, достойные восхищения... "Да он философ! - подумал я. - Настоящий филантроп. Или этот, как его бонмотист". С одной стороны, мне было интересно и приятно послушать двойника (ведь он открывал мне самого себя, мои собственные неограниченные возможности), а с другой стороны - все больше росла во мне тревога, и я не мог понять - что именно меня тревожит. Будь я поумнее, я уже тогда мог бы догадаться, что передо мной сидел не мой двойник, не точная моя копия, но что передо мной находится наполовину уже другой человек (если не на три четверти)! За пять месяцев он ушел от меня далеко в сторону. В силу исключительности положения, душа его получила совершенно особеный импульс и стала развиваться совершенно иначе чем, скажем, моя душа или душа другого человека. Что творилось у него внутри, когда он спал на кухне, а я спал в спальне и обнимал одной рукой супругу? - и ведь он не мог не чувствовать ревности, ведь это была и его супруга тоже! И что он чувствовал, когда я ему всякий раз давал понять, что он тут лишний, временный, что пребывает тут незаконно, как человек без прописки? Что он чувствовал, когда надевал в двадцатиградусный мороз мой осенний плащ на рыбьем меху, в то время, как мое пальто висело рядом и я никуда не собирался уходить?.. Что он мог при этом чувствовать? Конечно, это был уже другой человек. Достаточно пожить в таком качестве неделю - и ты уже необратимо изменишься. Тебе уже никогда не понять обычного, нормального гражданина, так же как нормальному гражданину никогда не понять его - ненормального и неправильного. Все это я осознал более или менее лишь теперь, год спустя, а тогда... Тогда я сидел и слушал его, раскрыв рот, и все больше изумлялся. Его несомненные достоинства - ум, глубину, его спокойствие, рассудительность, широту взглядов - я ошибочно приписывал себе, не понимая, что это всё - не мое, и что за это заплачено дорогой ценой. Мы снова проговорили несколько часов. Я ушел от него уже за полночь. С чисто научных проблем мы неожиданно свернули в область проблем общечеловеческих, как-то так получилось (или он специально меня навел?), что мы заговорили о морали, о нравственности, об этике, о чувстве справедливости. Я не могу сейчас всего пересказать, боюсь, это покажется скучным, но мне тогда скучно не было. Этот парень, Александр, он удивительно умел говорить. Он рассуждал на такие отвлеченные темы, о которых мне и в голову бы не пришло думать, он высказывал самые парадоксальные суждения, он ставил меня перед неоспоримыми фактами, и я вынужден был с ним соглашаться. Утром я встал немного оглушенный. Проснулся, и не мог сперва ничего понять. Жена ушла на работу, в квартире - пусто и тихо. За окном яркое солнце - все-таки тридцать первое мая, лето на дворе. Я выглянул на улицу и порадовался чудесной погоде, нежной зелени деревьев, ранней травке, чистоте и прозрачности тихого летнего утра. Но потом вспомнил, что на кухне у меня живет человек, дни которого в этом мире сочтены, и мне стало грустно. Жалко, всё-таки, живое существо! Особенно обидным мне показалось, что я торопил его с работой, и сам он торопился, хотя знал, что как только он закончит, так станет в этом мире никому не нужным. И вот, с опережением ровно на месяц закончена работа, и я должен был выполнить свою обязанность - поставить в известность Нейроцентр. Я вышел в залу и обнаружил записку на столе. "Мы ушли гулять с Леной!" сообщалось в записке. Следовало понимать так: этот парень взял за руку мою дочь и повел на улицу, заменил, так сказать, меня; поднялся на час раньше и теперь ходит где-нибудь по свежей травке и рассказывает моей дочери всяческие глупости. И тогда я решился. Сомнения оставили меня. Я снял телефонную трубку и набрал номер Нейроцентра. Когда они вернулись, я сразу не стал ни о чем двойнику говорить. А потом, после обеда уже как бы невзначай обронил: - Нам завтра нужно будет проехать кой-куда. Александр посмотрел на меня внимательно, губы его дрогнули, и он отвернулся. Кажется, все понял. Да и как тут не понять? Работа закончена, чего ещё ждать? Но я восхитился его выдержкой, хотя и не подал вида. Молчание - золото! - вспомнил я старинную поговорку и тем успокоился. На другой день - это было первого июня - мы вышли из дома в девять утра. Этакие братья-близнецы, оба в скромных серых костюмах, из под которых выглядывала рубашка х/б, в полуботинках, у меня в руках сумка - чтобы положить потом в нее одежду двойника. Дорогой не разговаривали - о чем тут говорить? На душе было скверно, я чувствовал себя как... как... не могу подобрать слова, - в общем, скверно я себя чувствовал. Тут мешались жалость, и торжество, и раскаяние и черт те что. А он ничего, со стороны не скажешь, чтоб сильно переживал - такой гладко выбритый, причесанный, лицо розовое (он взял за правило делать зарядку каждый день, и в этот день тоже сделал зарядку!), дышит ровно и глубоко. Одним словом, можно было предположить, что он в гости направился, на день рождения, а не на собственные похороны. Ну ладно, приехали мы в Центр. Зашли внутрь и повернули влево по коридору. Я уже знал куда идти - прямым ходом в приемный покой. Там я должен был сдать его с рук на руки, а дальнейшее меня не касается. Я даже заранее согласен был подарить Центру свою одежду, лишь бы поскорее убраться оттуда, пускай и сумку забирают, если на то пошло! - так неуютно мне показалось в этом заведении. (Видимо, предчувствовал надвигающиеся мрачные события.) Когда мы зашли в приемный покой, я сразу сообщил дежурной, что прибыл такой-то, пусть поскорее выйдут и заберут тело. Двойник сел тихонько на стул возле входной двери, рядом с другими посетителями. Я остался стоять у раскрытого окошечка. Тоже хотелось сесть, но удержался, желая подчеркнуть разницу между им и мной. Тут вдруг распахивается дверь, ведущая во внутренние покои, - такая железная плита, крашеная белой эмалью, - и выходят два санитара и с ними врач. Санитары - здоровенные мужики с закатанными рукавами - руки волосатые, как у зверей, а врач - маленький, щупленький, бородка клинышком. Он и спрашивает неизвестно кого: - Кто тут прибыл на дезынтеграцию? - И обводит колючим взглядом разом притихший кабинет. Все замерли, головы пригнули, я тоже слегка пригнулся, что-то стало не по себе. Но тут встаёт мой двойник - совершенно спокойный и улыбающийся, поднимает руку и показывает на меня: - Вот он. У меня внутри что-то оторвалось и упало. В горле запершило, хочу сказать что-нибудь и не могу, вращаю бессмысленно глазами, совершенно растерялся. А этот, двойник, добавляет, не переставая улыбаться: - Я ему сумку дал, так вы одежду в сумку сложите, я здесь подожду. Но тут голос у меня включился, и я закричал что есть силы: - Ты что людей путаешь? Ведь это ты, а не я на дезынтеграцию приехал! Это же для тебя сумка приготовлена! А он закатил глаза, вздохнул протяжно и молвил: - Ну вот, опять. Мы же договаривались - никаких эксцессов! Ты мне же слово дал! Вот и верь честному слову. После этого я не знаю, что со мной сделалось. В глазах потемнело, руги-ноги задергались и я бросился на этого типа. Но не добежал. Меня подхватили сзади чьи-то сильные руки. Сильные руки скрутили меня, замотали в какой-то балахон, зажали полотенцем рот и поволокли внутрь страшного учреждения, прочь от свободы, от счастья, от жизни и от справедливости. Ужас происходящего смутил мой разум. Пока меня волокли по коридору, по другому, затем втолкнули в лифт, - я все надеялся докричаться, объяснить ошибку, но потом вдруг понял (это когда лифт поехал вниз, а ведь мы находились на первом этаже!) - понял, что для меня все может очень быстро закончиться. Сейчас вот, через минуту меня затолкнут в дезынтеграционную камеру и - прощай белый свет! Какая им разница - распылить на атомы того или этого? Было два, останется один - все в порядке, в мире сохранится равновесие. И когда я полностью это осознал, когда увидел очень близко (так мне показалось) собственную смерть, - то дергаться сразу перестал, а сделался очень спокоен, так, что сам удивился - я и не подозревал в себе подобной душевной крепости. Но меня волокли не в дезинтеграционную камеру, существовал-таки промежуточный этап. Мы прошли мрачным коридором мимо огромных железных ворот, покрытых серебристой краской, над которыми было написано красными печатными буквами: DANGER, - от вида которых у меня пошел мороз по коже, и через несколько шагов попали в кабинет - небольшую комнатку, нечто вроде ординаторской. Там санитары меня отпустили, предложив снять с себя одежду и надеть пока (пока!) халат и тапочки. Я решил не спорить, и только спросил: нельзя ли увидеть врача. Санитары пожали плечами и удалились, захлопнув дверь. Я снял пиджак и повесил на вешалку, потом сел на кушетку, обтянутую белой простыней, и задумался. М-да... Дела! За те пять или десять минут, что я там просидел, меня посетили самые диковинные мысли. Например. Вдруг я подумал, что у меня есть сейчас простой выход, я могу очень просто избавиться от всех тягот жизни, от каждодневного "надо", от непонимания, от обид, от вечной гонки за чем-то, а за чем? Все равно кончим одним, так чего мучиться? И никто ведь не заплачет, не будет хлопот, похорон, не надо тратиться и будоражить общественность. Это ли не идеальный выход? Но потом я начал спорить - ради чего потрачено столько сил? Чтобы бросить работу на полпути? Но, опять же, брошено ничего не будет! Останется этот - Александр, он, по всем признакам, будет лучше меня, умнее, заботливее, он заменит меня во всех отношениях, дело мое не пропадет, знамя, выпавшее из ослабевших рук, будет подхвачено другими, более сильными руками, и знамя это будет водружено над башнями противника, враг будет разбит, победа будет за нами!.. Но... зачем же так грубо? Зачем этот подлый обман? Зачем насилие? Может быть, я и сам согласился бы, если бы он мне предложил, поговорил по-хорошему, сказал: так, мол, и так, дай пожить вместо тебя, ты пожил уже, дай жить другим... Но тут же я поймал себя на мысли, что, конечно, я бы не принял такого предложения, это было для меня исключено, хотя бы из соображений самолюбия. Щелкнул замок, и возник на пороге врач - тот самый, что выходил в приемный покой. Я встретил его внешне спокойно, даже не встал. Подождал, пока он зайдет целиком, а потом уж заговорил. Произнес ровным голосом: - Я хотел бы предостеречь вас, уважаемый доктор, от ошибки. От громадной ошибки, в результате которой вы можете уничтожить не того. - Кого это - не того? Выражайтесь яснее, - сказал нетерпеливо доктор. Спешил он куда, что ли? Но я не стал психовать, продолжаю тем же ровным тоном: - Я, кажется, ясно говорю! Произошла ошибка. Вы схватили не того. Тот, кто вам нужен, остался там, а здесь - другой. Здесь - настоящий. А там поддельный, там фальшивый, симулянт. Копия! А здесь - оригинал. Живой человек - из мяса и костей. - Там тоже из костей, - проговорил доктор. Его как-то не взволновала моя речь, достаточно убедительная, взвешенная, хотя и не безупречная. - Пожалуйста не цепляйтесь к словам, - сказал я примирительно, - вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. И не прикидывайтесь тут! Вы что, хотите под суд попасть? Старичок посмотрел на меня удивленно или даже насмешливо. Взглядом этим он, казалось, говорил: это из-за тебя-то? Под суд? Да мне еще спасибо скажут! - Послушайте, - не унимался я, - неужели вам все равно? Вы разберитесь сначала, потом решайте. - Милый мой, - вдруг отвечает старик, - да если я с каждым стану разбираться, так работать некогда будет. - Что значит - с каждым? И какую работу вы имеете в виду? У вас тут люди, а не кролики. Живые существа! Вообразите себя на их месте и отнеситесь к ним так, как вы хотели бы, чтобы относились лично к вам. - (И откуда только красноречие взялось? Так складно я говорил, что сам удивляюсь. Вот что страх-то с человеком делает!) Потом я еще спросил: - Существуют ли какие-нибудь метки для двойников? Как вы тут отличаете двойника от настоящего человека? Старик усмехнулся и сказал: - Да никак! Как их отличишь? Мы делаем стопроцентные копии. А иначе - кому это все было бы нужно? В этом вся соль. - Но погодите, я не про стопроцентность у вас спрашиваю! Я имею в виду какую-нибудь особенность, по которой вы можете безошибочно отличить свое изделие. Изотопы, там, или невидимое клеймо... - (Старик с интересом смотрел на меня.) - Ведь вы так угробите массу народу. У вас же бывали подобные случаи, наверняка! - Бывали, конечно, каждый день происходят. - Вот видите! - обрадовался я. - И как же вы выходите из положения? - Да никак. - Что значит, никак? - Да так. Я же сказал, что копии у нас стопроцентные, поэтому не имеет особой разницы - кого дезинтегрировать из двоих. - Да вы что! - воскликнул я в ужасе. - Вы хотите сказать, что осознанно уничтожаете настоящих людей? - Они все настоящие, - пожал плечами старичок. Я с минуту сверлил его взглядом, потом отвернулся. Чего ему объяснять? Он сам, не сегодня-завтра, отправится в мир иной. Что такому объяснишь... В общем, закончилось у нас ничем. Доктор ушел, я остался сидеть. Халат я так и не надел, потому что это означало бы мое поражение, будто я смирился, принял свою участь - изгоя, лишнего человека, которому уже все равно. Где-то через час в комнату проникли санитары. У меня разом ослабли ноги, думал - конец. Но оказалось, меня временно переводят в другое помещение до выяснения обстоятельств. Они мне сразу об этом сказали, опасаясь, очевидно, за мой рассудок. Взяли меня под локотки и повели. Поднялись наверх, провели несколько шагов по коридору и свернули направо - в дверь. Я оказался в одноместной палате, без особых удобств, зато с окном, хотя и заставленным решеткой. Тогда я понял, что казнь откладывается, и без сил повалился на кровать, и почти сразу уснул. Вечером я проснулся. За мной, вероятно, наблюдали, потому что сразу принесли ужин на подносе, и лекарство - успокоительное - такая громадная пилюля, которую я запил компотом, и через пять минут почувствовал такую необоримую сонливость, что лег в постель и снова уснул - на этот раз до утра. Дальше события развивались следующим образом. Я скажу о них вкратце, потому что невозможно передать все сказанные слова и произошедние сцены это составило бы не один том, да в этом и нет нужды. Вопрос не в деталях, не в частностях, вопрос стоял в принципе. Вот как всё происходило. Наутро меня пригласили к главному врачу. (Я был все еще в своей одежде, и это вселяло некоторые надежды.) В кабинете оказалось несколько человек. Кроме главврача там присутствовали: доктор-старичок, пара санитаров (на всякий случай) и... он - мой двойник - Александр. Он выглядел абсолютно спокойным, лицо его было ясно, наверняка он опять делал утром гимнастику у раскрытого окна на кухне... Стоп! Почему на кухне? Ведь он же наверняка перебрался в мою комнату!.. Ах ты гад! Кровь застучала у меня в висках, я сжал кулаки, и лишь громадным усилием сумел сдержать себя, не броситься на этого самозванца, отнявшего у меня все, в том числе и любимую жену. Вот все расселись за прямоугольным столом, главврач и говорит: - Значит так, коллеги и товарищи. Возникла нестандартная ситуация. Вот у нас тут два человека, точнее, один человек, а другой - double-system, двойник, то есть. И нам нужно теперь же решить - кто есть кто. Один из них уйдет отсюда домой, другой - прямиком в дезынтеграционную камеру. - Он посмотрел поочередно на двойника и на меня и добавил: - пойдет в чем есть, в костюме и в ботинках, так и знайте. Я судорожно сглотнул, соперник мой, враг - ничего. Сидит, как сидел. Приступили к допросу. (После выяснилось, что в соседней комнате сидел в это время мой научный руководитель, и с ним - Оля, моя жена, - и наблюдали происходящее по телевизору, пытаясь отличить самозванца.) Но в момент разбирательства мы этого не знали. И вот меня спрашивают: - Сформулируйте, пожалуйста, свою научную задачу, цель работы, научную новизну и практическую ценность. Ну я и начал. Как давай говорить, еле остановили. Одним словом, хорошо сказал, вот бы так на защите. Но потом слово передали двойнику, и он вдруг заявляет: - Мой оппонент... - (ну не дурак ли? Взял и оппонентом меня обозвал;) мой оппонент все правильно сказал, но он не назвал главного, впрочем, это и не удивительно - откуда ему было знать? - (Я насторожился, думаю - что за пакость он мне приготовил?) - Дело в том, что идея данной работы целиком принадлежит моему научному руководителю, доктору физико-математических наук, профессору Дерябину Анатолию Николаевичу. Именно он первый высказал предположение, что существует некое неучтенное теорией взаимодействие в спиновых стеклах, которое носит обменный характер и имеет магнитную природу. Я помню, мы обсуждали с ним статью Зубрицкого, в которой поднимался данный вопрос, но ответа в статье не было, и вот мой руководитель, доктор физико-математических наук, профессор Дерябин... Он еще не кончил, а я все понял. Он использовал безотказный во все времена прием. Конечно, я не мог не помнить обсуждения статьи Зубрицкого, и никогда не забывал, что идея принадлежала профессору Дерябину. Но мало ли высказывалось и высказывается самых разных и плодотворных идей? Да я не сходя с места могу предложить их десяток - проблема не в идеях, а в их реализации, в доказательствах, в научной аргументации, в железных, неоспоримых фактах! А Дерябин... я у него заслуг не отнимаю, хороший мужик, умный, но зачем этот неприкрытый подхалимаж? Зачем так откровенно подличать? Когда двойник закончил, симпатии явно были на его стороне. Я понял, что проигрываю этот бой. Последовали новые вопросы, причем, когда спрашивали меня - спрашивали строго, а когда его - обращались мягко, с извиняющими интонациями. И ещё бы! Он был такой приятный, спокойный, уравновешенный, с красивым красным галстуком и с чистым воротником белоснежной рубашки. Не то что я. Даже не побрился, и зубы не чистил, хоть этого издали и не видать. В общем, стал я сыпаться, или, как говорят ученые - поплыл. Волноваться начал, сбиваться, противоречить сам себе, потом вдруг не выдержал и обозлился на всех. Что, думаю, за ерунда? Почему я должен тут оправдываться? Что я им тут душу выворачиваю? Да пошли вы все!.. И отвернулся. Замолчал. Уж не знаю, что их остановило, но только они меня не стали так сразу дезынтегрировать. Хотя, если бы так решили, я бы не стал противиться - до того мне было все равно. Но нет. Что-то засомневались, решили обождать. После я узнал, что они собрали консилиум, куда пригласили Дерябина и мою жену. Для себя они уже все решили, их интересовало мнение двух последних, особенно, самой последней. И вот самая последняя, то есть моя жена, неожиданно заявила: - Ах, мне все равно! Я их дома-то все время путала, а теперь вообще не могу ничего сказать. Оба они хороши, особенно этот. Они: - Который? - Да тот, который у вас сидит. Вы же сами видите - неприятный тип. Грубит, никакой выдержки. Если хотите знать, я бы первого предпочла. Хотя и этого жалко. Тоже человек. И все бы на этом кончилось для меня. Но тут вступила тяжелая артиллерия. Вы когда-нибудь разговаривали с доктором естественных наук? Знаете, что это такое? Он вам докажет, что захочет, например, что дважды два - пять. Нет, я серьезно. Это такие люди - совершенно особенные. Я с некоторых пор перед докторами преклоняюсь и сам мечтаю стать. То есть доктором наук. Так вот. Дерябин сразу усомнился. Во всем. Он высказал совершенно справедливый упрек врачам, что дело у них поставленно совершенно безобразно, раз они не могут отличить настоящего человека от поддельного, и что за такие штучки можно запросто лицензии лишиться... В общем, он их сначала напугал, а потом вдруг и предлагает: - Отдайте мне этого, ненастоящего. Они: - Какого? - Ну того, поддельного, который небритый. Они тут удивились, и говорят: - Простите, а зачем он вам? - Так... - отвечал уклончиво профессор. Но я-то знаю, что он хотел получить дармовую рабочую силу. Все-таки, я был не совсем дурак, и я бы ему пригодился, тем более, я прилично владел методами машинной оптимизации, которыми уважаемый профессор не владел никак. И естественно, он захотел меня заполучить. То есть у него оставался бы ученик, плюс к тому - еще один, но уже не ученик, а бесплатный, так сказать, безотказный работник, которому что не поручи - он обязательно сделает, потому что куда он, голубчик, денется, - он в полном смысле раб. Раб обстоятельств и собственной недалёкости. В общем, все кончилось достаточно нелепо. Меня спас человек, для меня чужой - не друг и не родственник, а тот, который меня вовсе не любил и почитал за нуль без палочки (в серьезных научных вопросах). А вот жена та прямо от меня отказалась; что касается врачей, те отказались косвенно. И спасли меня не мои душевные качества - отзывчивость и доброта, прямодушие и сговорчивость, - а сыграло роль мое невинное увлечение компьютерами, страсть к машинным методам оптимизации, которые все вслух ругали, а внутри завидовали, потому что не так уж это просто - овладеть машинными методами оптимизации. Короче, меня признали не как человека, а как функциональную единицу, способную принести некоторую пользу обществу, и решили временно оставить меня жить, пока я необходим профессору! - Такой судьба выкинула фокус. Вечером этого дня мне сообщили об этом. Я сидел в своей камере, когда ко мне пришли - Дерябин, врач-старичок и один санитар. Старичок прошамкал, дергая ногой и глядя в пол: - Решение по вашему вопросу откладывается, надо кое-что дополнительно выяснить, а пока вы поступаете в распоряжение уважаемого профессора, вот его. - И он показал пальцем на моего научного руководителя. Я сразу обрадовался, вынул руки из-за головы и, поднявшись с лежака, начал ходить по комнате, но тут же насторожился. - М-м-м... - сказал я, - а как это будет выглядеть? Что значит - "поступаю в распоряжение", и почему решение откладывается? Но старичок не расположен был к объяснениям, он буркнул что-то вроде: - Он все расскажет. - И покинул комнату. За ним вышли санитары. Сразу подступил ко мне профессор, он заговорил пониженным голосом, при этом сильно торопился. Я уяснил одно: надо побыстрее сматывать удочки, пока "не передумали". И в самом деле - меня отпускали! - само по себе это было уже достижением. Поэтому я отложил расспросы на потом, побросал вещи в сумку и дал себя увести из этого неприятного места. Надо отдать должное профессору, он проявил большой такт, показав себя воспитанным человеком. Он пригласил меня к себе домой и первым делом познакомил с семьей. Вечером устроили праздничный ужин, жена профессора испекла фирменные беляши (в которых ничего фирменного я не заметил), сын профессора был очень вежлив, и даже собака - королевский пудель - смотрела умно и не пыталась меня укусить. Все понимали мое двусмысленное положение и поглядывали на меня не без тревоги, при этом говорили на самые отвлеченные темы, а я молча накладывал капустный салат и брал с тарелки горячий беляш в масле. Душевное состояние мое было самым скверным, но я крепился, втайне надеясь, что не все так плохо и что профессор имеет для меня спасительную весть, которую он не может пока сообщить - при свидетелях. После ужина меня провели в комнату. Профессор пожелал спокойной ночи и собрался уходить, но я остановил его. - Анатолий Николаевич! - сказал я ему. - Как же так? Я ничего не пойму! Объясните мне. Анатолий Николаевич пришел в смущение, но потом переборол себя и объяснил мне всё. Как есть. Он был умный человек, я уже говорил, профессора - они такие, - и он решил сразу определить диспозицию. К тому же он не первый год знал меня и понимал, что с ума я не сойду и в окно прыгать не стану. (Да и куда было прыгать - первый этаж.) Вот он и рассказал мне о том, что меня с огромным трудом согласились оставить еще немножко пожить - может, до Нового года, а может и меньше. Что меня все считают двойником и довольно подлым человеком, потому как вместо того, чтобы честно взойти на Голгофу (он так и выразился), я начал врать, выкручиваться, и всем это показалось противным. Но он - профессор - за меня заступился, потому что какой бы человек ни был, он все равно достоин снисхождения, тем более молодой талантливый ученый, подающий большие надежды, и под это дело меня оставили жить, но лишь до тех пор, пока я буду социально значим и не буду представлять никому угрозы, например, своей семье. Мы с ним проговорили очень долго. Чем больше я задавал вопросов и чем обстоятельнее отвечал профессор, тем сильнее я запутывался. Например такая проблема: где я буду жить? Где буду работать? Как именоваться? Как быть с семьей? С зарплатой? И вообще?.. При этом я обходил главный вопрос - о своей судьбе в принципе. На него ответа не было, это я понимал, но и на остальные вопросы ответов не нашлось! Профессор начал что-то мямлить про совместную работу над одной задачей, что у него есть огромный материал, который необходимо промоделировать на ЭВМ и тут у меня необъятное поле для деятельности, что жить я пока буду у него, в этой вот комнате, и работать буду в ней же, и что кормить меня тут будут, я могу не беспокоиться, и кроме того я должен обещать не пытаться проникнуть в свою прежнюю семью, потому что таково условие моего здесь пребывания. Что мне оставалось делать? Я, конечно, согласился. Пока! Надо было осмотреться, одуматься, все взвесить, а там уже принимать решение. И я ответил: - Хорошо! Так я стал лишним человеком. Лишним - в полном смысле этого слова. Я не мог теперь выйти без спросу на улицу, не мог появиться в лаборатории, не мог близко даже подойти к дому, в котором прожил восемь лет и в котором остались моя жена, дочь и собака, не считая мелочей вроде холодильника, телевизора, книг, лыж и боксерских перчаток. Все, что я собирал в течение многих лет, оказалось потерянным навсегда. Я тут не хочу особо распространяться о своих переживаниях, о тяжелом моральном состоянии - это, думаю, излишне. Когда тебя в магазине на пятерку обсчитают - так такие страсти кипят - ого-го! Только держись! А тут - всё потеряно. Буквально - все. Даже документов не оставили, имя - и то - как бы взаймы, сугубо временно. Но противнее всего была та зависимость, что проявилась вдруг в моем положении. Я имею в виду своего уважаемого научного руководителя. Фактически, он стал рабовладельцем! Распорядителем моей жизни! Он мог лишить меня жизни - в любой момент! Чуть что не так - ату его! В печь! В котел! Распылить на атомы, чтоб не безобразничал. И что мерзко - сам я первый стал подличать. Сначала я выдавал это за вежливость, за воспитание, за вполне естественное желание как-то помочь, сделать приятное. Но вскоре заметил, что желание помочь незаметно переходит в услужливость, а моя предупредительность очень смахивает на подхалимаж. К тому же, в моем положении, когда объективно я должен был вести себя "хорошо", все эти вещи - вежливость и предупредительность - изначально выглядели подозрительно. Такова уж человеческая психология. Единственное существо, с которым я чувствовал себя совершенно спокойно - это королевский пудель. Тогда-то я оценил все его благородство - истинное благородство! Я не делал для него ничего полезного, не чистил его коврик, не стряпал ему котлет и не ловил блох на спине, однако он все равно любил меня, такого как есть, любил уже за то, что я существую и попадаюсь изредка ему на глаза. Так прошло несколько недель. Я составлял алгоритмы, громоздил программные блоки, проводил отладочные прогоны и получал первые результаты. Дело шло на лад (научное дело), и я как-то так незаметно стал подумывать о том, что чем успешнее я буду работать и чем скорее получу положительный результат, тем меньше я проживу. Это было очевидно. И я стал невольно задумываться над своим положением. Не мог же я допустить такой печальный и, я бы сказал, позорный финал. Первой мыслью моей был побег. Я запросто мог убежать ночью (мне кажется, профессор сам наталкивал меня на это; все-таки, он сочувствовал мне). Но я отказался от этого. Что меня ожидало при таком раскладе? Всю жизнь прятаться? И знать при этом, что где-то есть моя семья, которую захватил этот подонок?!.. Нет, лучше уж... Что лучше - я старался не думать. Зачем будоражить себя разными зверствами, когда, быть может, "это" не пригодится? Несколько раз порывался поехать к супруге и попытаться доказать ей, что я - это я, а он - это он. Уверен, мне бы это удалось. Все-таки, пока этот тип спал на кухне, я спал со своей законной женой! - и я мог сообщить ей некоторые детали, которые убедили бы ее в моей подлинности. Но меня остановило другое. Я вдруг подумал, что жена с самого начала понимала кто есть кто. Не могла не понимать! Она и тогда проводила между нами грань, причем грань весьма отчётливую. По каким-то почти неуловимым признакам она безошибочно нас различала. (Так, наверное, мать различает близнецов.) И она тогда уже предпочитала его. Это совершенно определенно! И где, собственно, гарантия, что она захочет восстановить справедливость? Зачем ей из двоих выбирать худшего?!.. Такое рассуждение обескуражило меня и на некоторое время лишило способности к действию. Но скоро я и это преодолел. Мало ли что думает жена? На ней, что ли, свет клином сошелся? Да пусть подавится этим кретином. Дочку, правда, жалко. Вот это действительно: дочку жаль! Так размышлял я над своим положением, прикидывал так и эдак. А спасение находилось рядом. И как я сразу не сообразил? (Так и всегда бывает: из самого безнадежного положения находится наипримитивнейший выход, и все потом ахают - как мы не видели! Да как же мы не разглядели!..) Я рассудил логически. Требовалось доказать, что я - это я, честный человек, а он - это он - самозванец и подлец. Для этого нужно было, всего-навсего, найти между нами разницу, такую разницу, которая совершенно ясно указывала бы на подлинник, то есть на оригинал. Сложность состояла в том, что мы почти ничем не отличались. Ну в самом деле, если с меня снимают полную, стопроцентную копию - со всей моей памятью, с привычками и наклонностями, то как же меня можно отличить? Ведь даже потом, когда мы зажили разной жизнью, - мы делились друг с другом своим опытом, поэтому разобрать кто есть кто очень трудно. (Могла бы разобрать жена, но про нее я уже сказал. Никогда бы не подумал, что она такая ....!). Единственное, объективно существующее между нами различие - тот недельный промежуток с 26-го декабря по 2-е января, - в течение которого выращивали эту самую double-system. Вот тут-то и следовало искать спасение! Коротко говоря: если бы я в течение этой недели как-нибудь "засветился", набедокурил или поимел серьезный разговор, заглянул, уходя из Нейроцентра, в ординаторскую и бросил пару реплик, о которых не мог знать двойник, но которые хорошо запомнили дежурные врачи, - вот тогда я бы объективно доказал свою подлинность. Но вот беда! - сколько я не рылся в памяти ничего подобного не отыскивалось. Всю ту неделю я, как назло, просидел дома - гулял с собакой, смотрел в окно и писал отчет за прошлый год индивидуального аспирантского плана; что касается Нейроцентра, то никуда я, уходя, не заглядывал и остроумных реплик не бросал, - это было бы в моем положении противоестественно. Надежда, едва родившись, сошла на нет. Тогда я пошел на второй круг. Снова стал думать о побеге, потом аппелировать к жене и вновь вернулся к "объективным доказательствам". Ничего другого я изобрести не мог и плутал, как тот дурак в трех соснах, между тремя альтернативами. Я здесь снова опущу кое-что, в частности, свои душевные метания. Это никому не нужно. Сразу сообщу результат. Выход я все-таки нашел, довольно неожиданный и для меня нетипичный. Нетипичный потому, что я достаточно прямолинейный человек, к хитростям не приученный. Некоторые, в связи с этим, считают меня недостаточно умным и даже ограниченным (какой же ум без хитрости?). Но данным своим поступком, находчивостью, я, смею надеяться, оправдался в глазах этих людей, продемонстрировав самую изощренную изобретательность, проявленную перед лицом неминуемой гибели. А сделал я вот что. В обиходе это называется провокацией. Я решил взять этого друга на ура. То есть поставить его перед доказательствами, совершенно явными, хотя и не существующими в природе. Непонятно? Ну вот был такой фильм, там убийцу подводят к жертве, к трупу, к абсолютно мертвому, а тот вдруг поднимается из гроба и, воздев на убийцу палец, хрипит: "Ты убил!" - И преступник падает ниц, во всем сознается и так далее. Потом выясняется, что труп, конечно же, не оживал, а что его сзади подталкивали и руку поднимали, а хрипел за него другой человек - живой во всех отношениях, - но дело уже сделано, цель достигнута: преступник сломлен, назад дороги нет. Так и со мной. Я решил разыграть такую сцену, будто я имею положительные доказательства, которых на самом деле нет, но в силу которых двойник должен сознаться и принять справедливое возмездие. Так я и повел дело. Где-то осенью уже я без предупреждения приехал в Нейроцентр и зашел в кабинет к главному врачу. Зная о загруженности последнего я сразу начал говорить. Я сказал: - Уважаемый главный врач! Выслушайте меня внимательно. Происходит чудовищная ошибка, совершается действие, которое может кончиться вопиющей несправедливостью, и вы будете долго раскаиваться в совершенном преступлении! Главврач поднял голову и посмотрел на меня удивленными глазами. - Что такое? - спросил он. - Что вы сказали? Я не расслышал. Повторите еще раз. Я снова произнес, немного подсократив, и меньше чем в пять минут нарисовал ему план поимки преступника. Главврач поморщился, снял очки и молвил: "Да!" А потом неожиданно заключил: - Что ж, попробуем. Я чуть не подпрыгнул. Но следовало сохранять достоинство. Говорю ровным голосом: - Обсудим детали? Он: -