Владимир Юровицкий - Спуск Страница 2

А потом он вспомнил, как тоже здесь несколько лет назад, они - он, Юрка и

Вадим - показывали свое искусство Шуше, и как Шуша сказала, что Юрка едет техничнее всех, Вадим - красивее всех, зато у него из-под ног вылетает больше всех снега, но лучше бы она не говорила об этом, ибо после этого от Юрки не стало житья, он от всех стал требовать, чтобы ему говорили, как он технично катается, и он стал всех учить и организовывал секцию в институте и там всех учил, и за ним бегали по горам какие-то пожилые матроны, чтобы он показал им поворот... Но сейчас вроде все хорошо. Вроде получается и технично. Вроде и красиво. Ну и насчет снега, надо полагать, тоже полный порядок. Он обогнал несколько групп, спускавшихся гуськом, сделал еще два поворота и, заложив крутой вираж прямо на склон, остановился там, где пологий верхний снежник переходил в крутое плечо.

Сердце учащенно билось. Он тяжело дышал. Он вообще никогда не мог вспомнить, дышит ли он, когда спускается на лыжах. Туго перетянутые в башмаках ноги тихо постанывали. - С непривычки.

Плечо под надзором инструктора преодолевала группа из какой-то турбазы. Инструктор кричал, чтобы они наклонялись вперед, разгружали верхнюю ногу, но склон был очень крутой и трудный, и они боялись, и потому не наклонялись вперед, и не разгружали верхнюю ногу, и ноги у них разъезжались, они садились на задницу и падали лицом в снег, и с лиц у них стекали прозрачные льдинки, а инструктор кричал и ругал их, но слышали ли они в этот момент инструктора?

Он не любил турбаз, альплагерей, организованных и заорганизованных мероприятий, где о тебе так горячо и тревожно заботятся. Он всегда был анархистом, и знал это, и ему всегда говорили, что он будет всегда страдать от этого, и что жизнь его обломают, и ему действительно много доставалось, но он ничего не мог поделать с собой, потому что изменить себя - это стать таким, как уже есть кто-то, но он думал, что людям все-таки ближе статистика Ферми, чем Бозе, и что принцип Паули, что две частицы не могут находиться в одном и том же состоянии, также верен и для людей, и что не бозе-конденсат одинаковых частиц есть идеал человеческого общества, а ферми-газ, где каждая частица находится на своем уровне, и то же время нельзя сказать конкретно, на каком же уровне находится данная частица...

И он вспомнил, что читал, как дикобразы в холодное время собираются в круг, чтобы было теплее, но при этом начинают колоть друг друга иглами и рассыпаются, снова собираются и разбегаются, пока не найдут оптимального расстояния, когда и тепло, и иголки друг другу не мешают. А мы, пожалуй, живем слишком тесно. А когда видишь двух близко стоящих людей, то они либо целуются, либо один вяжет другому руки... И он подумал, что и ему хотелось бы честно и просто целоваться, но у него это как-то плохо получается, то ли у него слишком длинные иголки, то ли слишком чувствительная кожа, но ему страстно хотелось, чтобы было нечто, похожее на ярость, нечто, закрывающее и выбирающее в себя все внешние точки зрения, как безумие, охватившее хэмингуэевских американца и изнасилованную испанку.

... Он бросился вниз. Он шел плохо. Склон был очень тяжелый, очень крутой, с глубокими и резкими ямами, и его швыряло из ямы в яму, и ноги у него расходились, и тело иногда перекручивалось - все-таки он не был хорошим лыжником, все его разряды были получены на московских холмах в первенствах райсоветов - но он шел и шел вперед, бросаясь грудью вниз, переходя от поворота к повороту, связывая их без остановок, рывком захватывая контроль над лыжами, когда они уходили из-под него. Участок заканчивался длинным косым спуском вправо, который проходил по разбитой колее, поросшей тонкими прутиками березок, упорно выпрямлявшимися, как не утюжили их окантованными лыжами. Он выехал на площадку, с которой начиналась тренировочная трасса слалома и на которой сейчас работала команда.

Борьба с буграми измотала его, но он был доволен, что все-таки одолел их, и не разу не остановился и не завалился, и хотя проехал не очень красиво, но по этому плечу мало кто проезжает красиво, потому как это очень трудный и самый неприятный участок. Внизу стоял тренер в паралоновых штанах с красным флагом в руках. Он кричал на своих спортсменов и кидал язвительные усмешки. Но ребята не обижались, они знали о чем идет речь, в чем виноваты, это была их работа, трудная и утомительная, и они снова проходили один и тот же участок, и снова, вгрызаясь кантами в совершенно оледеневшую лыжню, снова и снова ныряли грудью под флаг, заставляя себя как можно плотней обтекать его и прижиматься к нему, чтобы сократить путь, чтобы вырвать те десятые доли секунд, которые дают места, призы и звания. Он знал многих из этих ребят. Они были хорошие парни. Но не очень веселые. Потому что жизнь у них была трудная, большая часть времени в горах, большая часть времени на грязных базах, и нет возможности работать, и очень трудно учиться, и неопределенное будущее, и они всю зиму колесят по одним и тем же порядком надоевшим местам - Чимбулак, Терскол, Хибины...

Как все-таки мир приспособился даже самое прекрасное занятие превращать в тяжелую и нудную работу. И ему почему-то подумалось, что водораздел лежит не между умственным и физическим трудом, а между трудом и работой. Работает и паровая машина. Можно работать и академиком. А можно трудиться слесарем и можно шофером... Ему нравилось бывать у стеклодувов и смотреть, как они вращают в руках пузырящиеся шарики стекла, и горелка ревет как двигатель на испытательном стенде, и все они были веселые и травили пошлые анекдоты, крича во весь голос, и громко хохотали, а руки их в это время беспрерывно что-то тянули, крутили... Он завидовал им. У него было слишком много "работы". Работы по пробиванию и доставанию, по согласованию и утверждению. И она утомляла его, потому что к такой деятельности у него не лежала душа, он уважал людей, которые могут легко организовывать, пробить и достать, но он был плохо способен к этому, потому что это особый талант, и сейчас это стал самый главный талант, праталант, без которого нынче не имеет смысла уже никакой другой талант, и в этом не было бы ничего плохого, если бы кому-нибудь удалось доказать, что талант снабженца и талант физика одно и тоже... А он был физиком. И любил запах лаборатории, запах, настоянный на электронных лучах, мерцающих неоновых лампочках и напряженных трансформаторах. И любил сидеть обсыпанный пеплом и паять, или обрабатывать данные, или возиться возле осциллографа, и он знал, что иногда закорючка на экране осциллографа может дать удивительное, ну просто сексуальное наслаждение... Но приходилось все бросать и идти в кабинеты, и он ненавидел это, потому что приходилось ломать весь свой стиль мышления, выработанный занятиями физикой, который требовал сравнивать всякую бумагу с фактом, явлением, действительностью, а не с другой бумагой...