Вячеслав Морочко - Непокоренная Страница 2

2.

Шли дни. Громов проходил виток за витком, исследуя каждую кочку. Путь по спирали стал для него ритуалом, помогающим выжить и примириться с действительностью. Сначала в течение дня он делал не меньше пяти витков, затем - по четыре, по три, по два... по половине, по трети витка... Длина дневного маршрута не изменялась... увеличивался виток. Обратный путь занимал теперь около часа. Но удаление от палатки с каждым днем замедлялось. Поиск все больше становился похож на бессмысленное топтание. Наконец, наступило утро, когда Громов сказал себе: "Все! Это последний виток!" Так решив, он достал из контейнера банку с "белым чудом равнины". Молоко в экспедиции - дань ритуалу... одновременно ритуалу надежды и скорби... Продолжать хранить молоко казалось теперь безумием. Вывинтив крышку, залюбовался он безукоризненно белой поверхностью жидкости. Запах встревожил в памяти образы самых близких людей. Старик не решился попробовать... а, чуть-чуть наклонив, плеснул из сосуда под ноги, на мох, на примятые стебли и смотрел, как белые капли растаяли в "горькой могиле". Подняв глаза, он заметил "свою" рептилию. Раздвинув мордою полог, животное уставилось на человека пустыми глазами. Старик уже привык к аллигатору, привык вечерами сидеть, разговаривать с ним... и слышать в ответ только стоны, вздохи, мычание. Их отношения не были дружбою человека и больной собаки. В повадках животного обнаружилось много странного: оно было капризным, легко доходило до состояния, похожего на отчаяние. Глупыш мог часами лежать неподвижно, слушая Громова... Но иногда на него словно накатывало безумие: он стонал, метался, прятался в тамбуре или совсем убегал из палатки. Старик был уверен, что в эти минуты рептилии невыносимо присутствие рядом чудовища человека. Вполне вероятно, что такие приступы бывали у глупыша и в отсутствие Громова. Каждый раз, возвращаясь под вечер, старик находил на теле животного свежие раны: очевидно, оно ударялось об острые углы контейнера. Хотя порезы удивительно быстро затягивались, с утра он стал выводить аллигатора в тамбур и задраивать накрепко внутренний полог палатки... Во всем остальном они ладили. - Зачем пропадать добру? - спросил вслух старик, увидя рептилию, привлеченную новым запахом. Спросил... и вылил в миску оставшееся молоко. Глупыш приблизился и, немного отпив, бессмысленно посмотрел на Громова. - Что, не нравится? - спросил человек. - Пей, дружок, набирайся сил. Это тебе не алица. Точно вняв его речи, глупыш припал к молоку, а Громов, закончив приготовления, не оборачиваясь, покинул палатку: вид рептилии, поглощавшей лакомство Павлика, мог довести до отчаяния. На последний виток ушло трое суток. Теперь он не возвращался .в палатку, довольствуясь отдыхом в спальном мешке... Но и последний виток был пройден. Вокруг по-прежнему были зыбкие кочки, синий кустарник, столбы испарений в алых россыпях алицы... и ни следа человека. Громов уже не глядел на планшет "навигатора". Последний виток он прошел из упрямства, как будто себе самому хотел доказать, что сделано все, что было в человеческих силах... Но от этого легче не стало... и, убыстряя шаги, человек потерял над собою контроль. Безотчетная ненависть накатилась волною, сжала грудь, опалила лицо. Путаясь в тонких ремнях, дрожащей рукой он извлек из футляра бластер и застонал... Из горла вырвался крик: "Будь ты проклята, Непокоренная!" Продолжая идти, не целясь, он с облегчением палил куда-то перед собою в мягкое тело планеты... Потом, когда разряды кончились, он отбросил бесполезный уже бластер и почувствовал, как поднимается стыд: никогда еще не срывался он так отвратительно. - Устал я, - сказал себе Громов. - Здесь нужен был кто-то другой... не с моею извечною слабостью... Как я мог?! Как я мог! "Извечною слабостью" была неуверенность, которую чувствовал он не только в общении со старшими, но даже с собственным сыном... Приходилось себя перебарывать. Он боялся судить других, не будучи уверен, что в их положении поступил бы иначе. Не давал житейских советов, сомневаясь, что лучше других знает, как надо жить. Никогда не срывался, никогда не кричал. И если ему везло, и если он стал знаменитым, то также благодаря неуверенности, заставлявшей рассчитывать каждое дело до деталей, готовиться до изнурения, продумывать все возможные осложнения. Было немало промахов. Он тяжело переживал их, но всегда оставался собою и боялся только одного - сорваться... То, что случилось теперь - когда-то уже приходило во сне: тяжелое чувство, словно зачеркнуто все, что удавалось до того, и все святое, прочное сломано и превращено в фарс... и перед ним пустота... И не за что ухватиться. Падая, балансируя, словно во сне. Громов боролся с оцепенением. Твердь под ногами заколебалась, а место, куда угодили заряды, вспучивалось горой... и неожиданно лопнуло, как набухший нарыв. Через край поднималась кипящая жидкость. Снаряды бластера взломали твердую корку... и разверзлась пучина. Пахнуло гибельным жаром болота. Живая земная ткань должна была сгинуть в этой среде за доли секунды, как в электрическом пламени. Это конец... Так надо! - подумал Громов, теряя сознание.

3.

Он не мог сказать, как долго находился в беспамятстве. А очнувшись, почувствовал, что задыхается, что тело, как мумия, крепко спеленуто. Глаза ничего не видели, но слышались всплески и бульканье. Что-то мягко толкало в бока и спину, тянуло за ноги, за голову. Громов то погружался куда-то, то как будто всплывал, то кружился на месте. Свет проник неожиданно в отверстия около глаз, будто прикрытые пленкой. Свет проник вместе с воздухом. Громов увидел знакомую мутную жижу и клубы пара, в которых мелькали длинные тени. Что-то снова толкнуло и, поддев, потащило, дергая в разные стороны. Когда накрывала волна, пропадали и воздух и свет. Наконец, он увидел берег и россыпи алицы. Возле глаз блеснуло жабье брюхо рептилии. Животные, словно играючи, выталкивали старика на сушу. Это было похоже на сон: вокруг человека - злейшая смесь из самых едких кислот... А он еще жив. Он дышит... И только изводит себя догадками. Состав мирового болота, пришел к заключению старик, настолько чужд земной природе, что два вещества просто не могут войти в контакт: между ними родится мгновенно прослойка нейтральной среды. Но усилия глупышей извлечь его из болота давали мыслям самое мрачное направление. Вспомнив о трубчатой глотке животных, он неожиданно был потрясен навои догадкой: они не могут загрызть человека, но вполне способны высосать все его соки, всю кровь... Ужас оставил мыслям свободу только в одном направлении. Громов уже проникался уверенностью, что является для глупышек нормальной добычей - чем-то вроде живых консервов в такой упаковке, которую можно вскрыть лишь на суше... Но больше чем собственная участь, его ужасало то, что такой, очевидно, была и судьба Павлика. - Нет уж, я вам так просто не дамся! Хотя ноги были спеленуты вместе и не гнулись в коленях, обеими сразу двигать он мог свободно. Руки были как будто бы в гипсе, не мешавшем им, однако, сгибаться. Он безотчетно давно уже ими греб, чтобы удержаться на поверхности. Теперь я знаю, что делать. Добычей не буду! - сказал себе Громов. Он прекратил двигать руками и стал погружаться. Кончился воздух. Уже задыхаясь. Громов почувствовал снова толчки. Теряя сознание, руками, ногами и бедрами отталкивал подплывавших рептилий. В бреду пережил новый приступ стыда от того, как панически быстро сменил свое мнение об этих странных созданиях. Начал срываться - не остановишься! Скорей бы конец! - уходя в забытье, с отвращением подумал старик. В сознание он вернулся от боли, лежа вниз животом - голова ниже ног, грудь упиралась во что-то твердое и острое. Дышалось легко. Подумал: все-таки выволокли. И открыл глаза. Его голова нависала над маленькой заводью, из которой в лицо старику смотрела глупая морда рептилии. Громов лежал неподвижно, наслаждаясь возможностью снова дышать, а глупыш притаился зловещим призраком, не отводя бессмысленных глаз. Голова наливалась кровью. Громов дернулся, чтобы сменить положение, но налипшая на тело болотная грязь, очевидно, затвердела, превратившись в плотную оболочку, и была так тяжела, что пропахав ею берег, он замер, шумно дыша. Вместе с воздухом залетели в рот знакомые ягоды алицы. Громов почувствовал сладость и вкус, похожий на вкус айвы - приятный, если бы не излишняя терпкость. Прижатые телом руки совсем онемели. Он рывками подтягивал их к голове, пытаясь высвободить... И вдруг отпрянул, уткнувшись в ласт глупыша. Попробовал его отстранить... И ласт легко отстранился. Громов даже зажмурил глаза. Потом, опираясь на руки, поднялся и глянул в заводь. Из глубины смотрела знакомая морда. Громов чуть-чуть повернулся. Животное сделало то же... Руки обмякли. Старик опять ударился грудью о выступ. Боль подтвердила, что он еще жив... к сожалению жив, потому что теперь-то он знал, что из заводи смотрит ему в глаза... его собственное отражение. Хотелось кричать: "Я еще человек! Я думаю, помню и чувствую тело отдельно от шкуры!" Но то было просто болью фантома - памятью чувств, которую знают калеки. Да нет! - говорил себе Громов. - Я все-таки человек - в спасительном коконе, повторяющем вид глупыша! Но страшная мумия эта стремительно затвердевает... Не жди, пока задушит совсем! Срывай ее! Стаскивай! Режь! Что угодно... Но только скорей от нее избавляйся... пока есть силы! - Еще раз он приподнялся на руках и содрогнулся, увидев свое отражение. И руки опять подломились, и стукнувшись грудью, он снова почувствовал боль... Как ветер небо, она прояснила сознание... Он теперь спрашивал и сам же себе отвечал: кто вынес меня из болота? Здесь были одни глупыши. Почему я так странно лежу - головой ниже ног? Чтобы скорее очнулся и увидел свое отражение. Этот острый выступ под грудью - не подсказка ли страшного выхода? Что если ждут они, когда сам я разорву о него оболочку... чтобы взять беззащитного? Ерунда! Для этого у них уже были возможности. Ну, а если они так добры, чего они ждут? Почему бы им мне не помочь? Куда все попрятались? А время не терпит: проклятая "шкура" твердеет, твердеет! Это казалось логичным, но было похоже и на цепочку успокоительных домыслов. Все же что-то следовало предпринимать, пусть даже то, что подсказано со стороны. Громов чуть-чуть отодвинулся, чтобы взглянуть на выступ - торчавший из кочки прочный рогообразный отросток, скорее всего метеоритного происхождения. Кончик рога напоминал токарный резец... Громов примерился, опять приподнялся на руках и, точно самоубийца, бросился грудью на выступ... Удар был силен, а боль - оглушительна, и Громов с минуту лежал без сознания. Очнувшись, почувствовал теплые струйки. Выходит, пробил! Дыша тяжело, он стонал и ворочался, глотал и сосал залетавшие с воздухом ягоды... и неожиданно сделал открытие: хорошо утолявшая жажду алица снимает боль. Теперь он специально втягивал ягоды и скоро не то что боли... не чувствовал даже зуда от прилипающей массы. Нащупав разрыв на груди, пристроился к выступу так, чтобы новый удар увеличил отверстие. Снова упав на "резец", почувствовал лишь сотрясение, от которого ломило в затылке. Задыхаясь, ругая Непокоренную, мировое болото и глупышей, удар за ударом он рвал оболочку... вместе с собственной кожей. Когда разрез оказался достаточно длинным он, содрогаясь, протиснул в него, как за борта рубахи тяжелые ласты и, напрягая все силы, стал раздирать на груди спасительный кокон, успевший прилипнуть и, теперь отдиравшийся с кровью. Это были страшные муки. Шкура не желала сниматься. Тяжелее всего отделялись ласты от рук. Когда, наконец, избитые и кровоточащие кисти были свободны, работа пошла быстрее: он смог воспользоваться походным ножом, который висел на ремне и сохранился под коконом. С ногами пришлось повозиться: здесь был особенно толстый защитный слой, образующий хвост. Затем, осторожно разрезав маску, он выпростал голову. С едкой, отчаянной иронией он думал о самом себе, как о насекомом, которое только что с превеликими муками освободилось из кокона и теперь расправляет крылышки... чтобы вылететь в новую жизнь. Бессознательно Громов отполз от растерзанной шкуры, будто в ней до сих пор таилась угроза. Отдышавшись, но все еще истекая кровью, он поднялся и, сжимая в ладони нож, покинул страшное место. Долго шел, как в бреду, а споткнувшись, уселся в траву и поглядел на себя: от одежды остались лохмотья, тело - в коросте от запекшейся крови, боли нет, но от слабости кружится голова, утеряны ранец с продуктами и "навигатор". Он заставил себя подняться, найти куст и вырезать палку - щуп, удивляясь, как до сих пор не провалился в болото. Догадки, связанные с омерзительной шкурой, кружили голову, отнимая последние силы и, чтобы совсем не расклеиться, он гнал эти мысли прочь. Вокруг было тихо. Рептилии не попадались, как будто бы, сговорившись, ушли все сразу в другие края. И Громовым овладело тупое спокойствие. Хотелось спать, спать, спать. Он опустился лицом в грозди алицы. В рот угодило несколько ягод, но не было сил проглотить их. Зов он услышал во сне и узнал прилетевший издалека голос Павла: "Отец! Ты слышишь меня? Я здесь? Отзовись! " - Сынок, я тут! Сюда! Ко мне! - хотел закричать он в ответ, но издал лишь бессвязные звуки. Сел, пробудившись в поту, и сердце стучало, как бешеное. В ушах еще жил родной голос, и Громов готов был поклясться, что помнит, с какой стороны прилетел этот зов. Он снова попробовал крикнуть, но слов не услышал: это был вопль немого. Язык?! - ужаснулся Громов. Разжав воспаленные губы, нащупал бесчувственную опухшую мякоть и догадался, что жгуче терпкая алица, утолявшая жажду и боль... отнимает дар речи. Больше его не звали. Это был только сон! Сон! Сон! - говорил себе Громов, но, тяжело опираясь на палку, двигался в том направлении, откуда послышался зов... Давно стемнело, когда силы его оставили. Он уткнулся в спящие травы и заснул мертвым, сном... А когда на рассвете открыл глаза, то шагах в сорока увидел свою палатку. Она неожиданно выплыла из тумана, цеплявшегося за синий кустарник. Как будто ничего не случилось и, как обычно, он вышел утром продолжить "спираль". Но были лохмотья и раны. Уже возвращалась боль. Язык, немного опав, все еще был чужим. При входе в палатку Громов наткнулся на миску и долго не мог взять в толк, почему она здесь. Память, как замороженная, отходила не сразу... Однако же вспомнилось, что уходя, налил глупышу молока... и почему-то подумалось: нет, молоко - не алица - и сил придает и речи не отнимает. Глупыш - не такой уж глупенький, коль не оставил ни капли. В тамбуре Громов споткнулся и отпрянул назад .. было похоже, что кто-то нарочно принес и бросил на его пути остатки вчерашнего кокона - страшные клочья с его запекшейся кровью. Кому, зачем это понадобилось?! - подумал старик, перешагивая через шкуру и направляясь за полог, в центральный отсек. Сквозь окна, с ватного неба сюда проникал ровный свет, играя в капельках крови, застывших на вырванных стеблях, на стенах и на потолке. Всюду были следы борьбы. Громов увидел свой нож, вернее такой же как тот, что оставил, поднятый зовом. Рубиновый дождик, пунктирной дорожкой вел за контейнер туда, где находилась его постель. Цепенея от ужаса, оглушенный ударами крови в висках, Громов дошел до контейнера, обогнул его... и упал на колени, точно увидя себя самого этой ночью... В постели лежал человек. Он спал, и от его дыхания содрогалось покрытое корками запекшейся крови и жалким рубищем тело. Лицо утопало в густой растительности, и только раскрытые губы зияли, как воспаленная рана. Старик прикоснулся к седеющим прядям, скрывавшим лицо, и чуть их раздвинув, стоял на коленях, смотрел... и беззвучно рыдал. Затем он поднялся и осторожно поправил сползавшее одеяло. На ватных ногах, не оглядываясь, двинулся к выходу. Откинув полог, сделал три шага, увидел стену тумана над вечною бездной... а на узорном ковре - глупышей... Всех, сколько было. Они его ждали... Громов качнулся, рухнул вперед, на румяные терпкие грозди и, обнимая руками планету, шептал оживающим языком: - Спасибо, Непокоренная! За сына... за сыновей... которых уберегла!