Джозеф Конрад - Караин - воспоминание Страница 2

За многие посещения мы хорошо изучили его сцену - лиловый полукруг гор, клонящиеся над домами селений высокие пальмы, желтый береговой песок, струящуюся вниз зелень ущелий. Всему этому были присущи контрастный, кричащий колорит, некая чуть ли не нарочитая законченность, подозрительная неподвижность раскрашенных декораций; все это с таким совершенством охватывало искусную выстроенность его поразительных поз, что остальной мир казался навеки отгороженным, исключенным из ослепительного спектакля. Вокруг вообще ничего не могло существовать. Точно планета, ни на миг не замедляющая вращения, потеряла в пространстве эту землю - эту кроху своей поверхности. Ее властитель был словно начисто отрезан от всего, кроме солнечного света, да и тот, чудилось нам, был сотворен для него одного. Раз, когда его спросили, что находится по ту сторону гор, он с многозначительной улыбкой ответил: "Друзья и враги врагов много; а то зачем бы я стал покупать у вас ружья и порох?" Вот таким он всегда был: знающим свою роль назубок, безошибочно играющим на тайнах и явностях того, что его окружало. "Друзья и враги" - ничего больше. Такая неосязаемость, такая ширь! Воистину земля, вращаясь, выкатилась из-под его крохотных владений, и он с горсткой своих людей стоял словно бы посреди некой беззвучной битвы мятущихся теней. Ни звука не проникало к нему снаружи. "Друзья и враги!" Он мог бы добавить: "И воспоминания", - во всяком случае, в отношении себя лично; но он предпочел тогда об этом умолчать. Воспоминаниям было отведено другое время - после дневного спектакля; о них шла речь за кулисами, при погашенных огнях рампы. Днем же он царствовал на сцене с варварским достоинством. Лет десять назад он со своими людьми - с разношерстной ватагой бродячих буги - захватил этот берег, и ныне под его монаршим владычеством они позабыли свое прошлое и перестали беспокоиться о будущем. Он раздавал им поучения, советы, награды и наказания, присуждал их к жизни или смерти с неизменной безмятежностью в позе и голосе. Он знал толк в ирригации и военном искусстве, разбирался в качестве оружия и в тонкостях судостроения. Он умел таить свои мысли; он был выносливее, мог проплыть дальше и управлять лодкой лучше, чем кто-либо из его людей; он целился прямей и вел переговоры извилистей, чем любой из известных мне представителей его расы. Он был морским авантюристом, отщепенцем, владыкой - и моим очень хорошим другом. Я желаю ему мгновенной смерти в открытой схватке, смерти при свете солнца, ибо он познал раскаяние и власть, а большего не может требовать от жизни никто. День за днем он появлялся перед нами, храня поразительную верность иллюзиям сцены, и вечером тьма опускалась на него со стремительностью падающего занавеса. Изборожденные ущельями горы превращались в тени, темнеющие на фоне чистого неба; над ними яркий хаос звезд был похож на бешеное коловращение, остановленное мановением руки; звуки умолкали, люди засыпали, очертания меркли, оставалась лишь подлинность Вселенной, завораживающей людские взоры темнотой и мерцанием.

II

Но именно по ночам он говорил с нами открыто, отбрасывая условности сцены. Днем не то - днем были дела, обсуждение которых требовало официальности. Его и меня поначалу многое разделяло: его великолепие, мои убогие подозрения, сценический ландшафт, что постоянно навязывал фактам наших жизней недвижную фантасмагорию контура и цвета. Вокруг него толпилась его свита; широкие наконечники копий топорщились над его головой колючим железным нимбом; эти люди отгораживали его от простых смертных яркостью шелков, блеском оружия, возбужденно-почтительным гудением усердных голосов. Перед закатом он церемонно отплывал на берег, сидя в своей лодке под красным зонтом, эскортируемый двумя десятками судов. Весла взмывали в воздух и вспахивали воду разом, с единым могучим плеском, громко отдававшимся в монументальном амфитеатре гор. За флотилией тянулась широкая полоса ослепительно белой пены. Лодки на фоне шипящей белизны казались необычайно черными; увенчанные тюрбанами головы двигались взад-вперед; десятки рук в красном и желтом поднимались и опускались одновременно; стоявшие на носу каждой лодки копьеносцы были одеты в многоцветные саронги, и плечи их блестели, как у бронзовых статуй; негромкий речитатив гребцов переходил в конце каждого куплета в жалобный, тоскующий крик. Они удалялись, уменьшались; пение умолкало; вот они уже толпятся на берегу в длинных тенях западных гор. Свет вокруг лиловых вершин еще не померк, и нам видно было, как во главе свиты этот крепкий, статный мужчина с непокрытой головой идет к своему укреплению, далеко опередив поспешающий следом кортеж, мерно вскидывая перед собой посох черного дерева, более высокий, чем он сам. Темнело стремительно; огни факелов то появлялись, то пропадали за скоплениями кустов; один-два протяжных возгласа нарушали безмолвие вечера; и наконец ночь набрасывала свой гладкий черный покров на берег, на огни и на голоса.

Но затем, едва мы начинали подумывать об отдыхе, вахтенные на шхуне окликали лодку, чье приближение в звездном мраке залива выдавал плеск весел; с лодки отвечал осторожный голос, и наш серанг, опустив голову в открытый люк, извещал нас, не выказывая ни капли удивления: "Их раджа, он опять. Уже здесь". И в двери нашей маленькой каюты бесшумно возникал Караин. Теперь он был сама простота: весь в белом, на голове тюрбан, из оружия только крис - малайский кинжал - с простой роговой рукояткой, который он, прежде чем переступить порог, вежливо прятал в складках саронга. Чуть позади, почти вплотную к его плечу, виднелось лицо старого меченосца, изможденное и скорбное, морщинистое настолько, что казалось завешанным густой темной сетью. Караин и шагу не желал ступить без этого спутника, который неизменно стоял или сидел на корточках у него за спиной. Вождь не любил пустоты позади себя. Даже больше, чем не любил, - это напоминало страх, болезненную нервозность из-за того, что могло случиться вне поля его зрения. При той бьющей в глаза пламенной верности, что его окружала, это было необъяснимо. Один посреди преданных ему людей, он, казалось, мог не опасаться ни засад близких соседей, ни честолюбия близких родственников; тем не менее гости наши неоднократно говорили нам, что их владыка не выносит одиночества: "Даже когда он ест или спит, рядом на страже всегда тот, у кого сила и оружие". Да, стражник всегда был рядом, хотя говорившие не знали, какой именно силой, каким оружием - одновременно призрачным и ужасным - он располагает. Мы узнали, но позже, когда Караин рассказал нам свою историю. Пока что мы замечали, что даже во время важнейших разговоров он часто вздрагивает и, прервав речь на полуслове, шарит рукой позади себя, проверяя, на месте ли старик. Непроницаемый и усталый, он всегда был на месте. Караин делил с ним все: пищу, ночной покой, мысли; телохранитель знал планы вождя и оберегал его секреты; сама бесстрастность позади его непокоя, он, оставаясь в полной неподвижности, успокаивающе шептал ему на ухо какие-то слова, которых мы не могли разобрать.