Светлана Дильдина - Попутного ветра! Страница 2

   — Проходи, — сказал Най, и посторонился. На самом видном месте в прихожей торчали оленьи рога, темные и недовольные. Не одному гостю пришлось потирать ушибленный бок, стоило лишь повернуться неловко.

   На правах старого друга я без спросу направился в ванную и умылся, притом как следует напившись из крана. Най поморщился — он всегда пользовался фильтрами, и считал, что по трубам течет форменная отрава.

   — Тебя только смерть переучит.

   Я старательно делаю вид, что мне не смешно, и все же фыркаю в полотенце.

   Натаниэль, Най, Рысь. Мне было три года, ему целых четыре. Родители увлеклись разговором, а мы увлеченно откапывали найденную в песке дохлую крысу. Потом подрались, кажется… потом подружились.

   Мы закончили одну школу. Родители Ная в разводе, живут где-то на севере. Стоило разводиться и разъезжаться, чтобы потом поселиться в одном городе! От деда Натаниэлю досталась квартира и рекомендация в Архитектурную высшую школу. Проучившись месяц, он оттуда сбежал, поездил вволю по трассе, а потом затворился в доме, вроде как краб-отшельник в раковине. Сидел в обнимку с гитарой, кормился на процент с оставленного отцом наследства, иногда подрабатывал мелочевкой.

   Он похож на такого… свободного художника из живших века эдак три назад. Я хотел сфотографировать его в старинном берете… так Рысь и дастся! А хорошо было бы. Грива — каштановая, тугие крупные кольца. Лет с тринадцати начал отращивать… и потом всегда носил хвост.

   Есть дома чинные, гордящиеся собой и незыблемым порядком. В таких домах страшно даже сесть — хочется предварительно извиниться перед стулом или диваном за беспокойство и смятую обивку. У Ная не так. Я не знаю, верно ли будет сказать, что в его доме царит беспорядок. Отнюдь… беспорядку он верен настолько, что каждая торчащая мелочь приобретает особый сакральный смысл. Ничего нельзя переставлять, тем паче выбрасывать.

   На кухонном столе обязательно стояла бутылка ежевичной наливки. Граненая, с виду всегда одна и та же… может, и вправду одна. Только содержимое пополняется постоянно. Сосед делает, снабжает за символическую плату.

   «Ну и к лешему такой мир», — говорит Най, опустошая очередную рюмку ежевичного ликера. А он крепкий, зараза…

   Рысь вообще странное существо. Он привязывается к вещам и способен испытывать уважение к такой вот бутылке, и чувствовать себя предателем, ежели выбросит ее — даже если та треснет.

   Покосившись на мои ветровку и водолазку, Най спросил:

— Ты что-то совсем из них не вылезаешь… Зимой ему не холодно… в жару тоже будешь таскать?

Я не ответил, прошел в комнату. Най следовал за мной по пятам.

   — Ты надолго, блудное дитя?

   — Ночевать буду у тебя.

   Он обрадовался. Виду особо не подал, но заходил по комнате и заговорил оживленней. Хотя Рысь часто изображал из себя отшельника, запираясь от всего света, я знал, что одиночество он переносит с трудом. Когда закрывался наглухо и нос не совал на улицу, да еще гостей не пускал — будто себя наказывал…

   В доме Рыси мне было уютно, много уютней, чем в свое время с родителями. А на трассе у меня был свой домик… по чести сказать, и не домик вовсе. Кажется, раньше там располагалась небольшая база, от которой осталась сторожка. А может, и не было ничего, так, декорация…

   В сторожке — изрезанный щелями потолок, крыша худая и дверь на одном гвозде. У меня все руки не доходили поправить. Да и зачем? Холодно в домике-сараюшке не было даже в самый лютый мороз.

   Я там спал иногда. Не так, как в Лаверте; по-настоящему. Кушетка ободранная, кожаная подушка… все. А уютно.

   А мебели там и вовсе не было.

   Бросив взгляд на окно, я вспомнил про человека с гарнитурой. Слежка… сейчас она меня не удивляла — привык. Мимо стекла пронесся стриж — это отвлекло, и к неприятной мысли я не стал возвращаться.

   Налил себе полстакана ликера. Усевшись в любимое кресло — плюшевое, старинное, — оглядел комнату. Телевизор повернут экраном к стенке, нелепо топорщится вилка…

   — Сломался? — спросил я, без особого интереса, правда. Мы все равно его почти никогда не включали. То есть Натаниэль не включал, и отгонял меня от ящика — пульт-то он давно куда-то забросил.

   — Надоел. Даже когда молчит, видеть его не могу.

   — Телевизор-то чем виноват?

   — Да меня задолбали эти придурки! — взорвался Най. — Постные рожи, а врут…

   — Не всегда врут, — я повертел в руке стакан, поглядел через него в окно. Капли, темно бордовые — пятнистое небо.

   — Ну, пусть не врут, толку-то? Смотреть на «скорые», битые стекла и дебильные морды этих обезьян в форме…

   С размаху бросился на диванчик — тот крякнул, возмущенный хамским обращением. Най со злостью стукнул ладонью по спинке. И успокоился, будто гейзер — выплеснул положенную порцию кипятка, теперь долго будет хмурым и флегматичным. Наверняка скоро появится очередная песня.

   — Я опять видел человека возле дома, — это вырвалось раньше, чем сообразил — не стоит трепать нервы Натаниэлю.

   — Это по мою душу наверняка, — хмуро и обрадовано откликнулся тот. — Хотят к чему-нибудь припрячь… а я не желаю иметь с ними дела! Тебе хорошо, еще нет восемнадцати. Я их послал, теперь разглядывают, кто в гости идет и все такое.

   Я промолчал, опасаясь намекнуть — следили все-таки не за Наем. Он в своем стремлении побурчать чересчур усложнил процесс.

   — Поиграй лучше.

   Я любил его гитару. Полуакустика, темно-коричневая, с черным кантом. Не играть любил, конечно. Так… Она была живая. Не только когда пела в руках, даже когда стояла или висела в углу. Всегда — теплая. И мне все время казалось — она молчаливо слушает каждый разговор. Порой хотелось умолкнуть, дать слово ей.

   Най дал ей имя, только никому не говорил. Он вообще здорово суеверный, хоть по нему и не скажешь.

   Сумерки постепенно превратились в ночь, и Натаниэль зажег лампу. Уютно… разве что в раннем детстве я испытывал подобный уют.

   С Рысью хорошо сидеть рядом. Най может злиться, рычать на весь свет, впадать в чернейшую меланхолию — но при этом остается островом, вросшим в самую суть земли и еще надежно прицепленным к ней якорями. Он настолько неизменен в своих привычках, в мелочности, отсутствии порядка, помноженном на дичайшую щепетильность, что кажется опорой даже тогда, когда сам отчаянно в ней нуждается.

   Я только посмотрел на гитару, а Най уже потянулся за ней. Порой он выпендривается, заставляя себя уговаривать. Но с друзьями наедине обычно играет по малейшему намеку на просьбу. Пальцы пробежали по грифу, будто Най собирался гладить кошку и не мог решить, с какого места начать. Гитара довольна была, едва не мурлыкала…