Юрий Кувалдин - В садах старости Страница 2

- А я презираю людей, этих насекомых земного шара, - заявила Усладина и поползла вниз по черенку к темно-красному шару. Старосадов сказал: - Я, как Светоний, положу добро на одну чашу, а зло на другую. И что же увижу? А увижу то, что гайдаровская номенклатура опустила свою чашу со злом до земли. Почему со злом? Да потому, что налогами загнали в тень любую инициативу. А нужно: армию - пополам, МВД - пополам, учителей - пополам и т. д., то есть одну половину - на улицу, на вольные хлеба! А на налоги пусть живут наглецы, бездари! И их - девяносто процентов. Это они, по пословице, с ложкой. А кто же работает? Подвижники, таланты! Давил бы всех сборщиков податей, этих Иуд! Или целостность России их отправил бы отстаивать в Чечню, в Украину (с подачи хохлов везде буду всаживать это "в"), в Финляндию, в Польшу, в Аляску! - Не хочешь со мной разговаривать? - спросил Дормидонт. К нему подошла с эмалированным горшком двухлетняя Еликонида, ножки пухлые, в складках, села на горшок, пукнула и стала какать. Дормидонт погладил Еликониду по головке, сказал: - Покакай, умница, покакай как следует, не слушай деда. Он - дюдюка!

2

Серафим Ярополкович не обратил внимания на этот выпад, молча вытянул по столу руку, нащупал за газетой книгу Элиаде, придвинул к себе, встал, поморщившись от неприятного запаха детского кала, высокий, худой, без живота (на его месте, назло всем этим обрюзгшим молодым людям, упругая впадина), и вышел. Он делал все для того, чтобы дети его боялись. На лавке сидел, раскатав толстые, как у бабы, ляжки, Гордей, еще более пузатый, чем Дормидонт, и наставительно говорил своему отпрыску Архипу, картавя: - Айхип, почему ты не можешь пйоизнести букву "эй"? Конечно, Гордей имел в виду букву "р". Архип, эдакий тючок-колобок, срывал одуванчики и слюняво дул на них. - Чтобы зло пресечь - надобно в особенности напасть на газетных крикунов: ох уж эти крикуны! Как я острю на них зубы. В самом деле, в провинции, в глуши, видят широковещательное объявление о вздорной книге, верят ему, книгу выписывают, обманываются, а все не исправляются... Мундус вульт дэципи, эрго дэципиатур (Мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают)! - сказал Старосадов. Жирненький Архип, ну прямо заготовочка для микроволновой печи, продолжал слюнявить одуванчики. Серафим Ярополкович сплюнул и вернулся к блюдцу. Не обращая внимания на Дормидонта, который все искал бутылочку с соской своего Савватия, открыл книгу Элиаде и начал громко читать из нее: - Устрицы, морские ракушки, улитка, жемчужина связаны как с акватическими космологиями, так и с сексуальными символами. Все они причастны священным силам, сконцентрированным в водах, луне, женщине; кроме того, они по разным причинам являются эмблемами этих сил: сходство между морской раковиной и гениталиями женщины, связи, объединяющие устриц, воду и луну, наконец, гинекологический символизм жемчужины, формируемой в устрице. Вера в магические свойства устриц и раковин распространена по всему миру от древнейших времен до наших дней. Дормидонт хотел повысить голос на деда, чтобы тот так громко не читал, но послышался сильный детский плач, отчего Старосадов перекосоротился и сжал в гневе кулаки, и бочкообразная Павлина (щеки ее алые, свисающие яблоками, видны со стороны затылка), жена Дормидонта, внесла на руках Савватия, от которого и исходил этот плач. Жирные губки в "о" превращены, и из этого "о" - визг. Павлина выкатила огромную грудь, не стесняясь Старосадова, и сунула толстый сосок в ротик Савватия, но тот выплюнул его, пробасив: - Хочу кефира из бутылочки с соской! - Просвещенная молодежь ныне пошла, - сказал Серафим Ярополкович, не сводя глаз с роскошной женской груди и приглаживая тонкими длинными пальцами клинышек бородки. - Начинают говорить еще до того, как выучиваются говорить. Сколько ему? - спросил он, кивая на Савватия. - Одиннадцать месяцев, - сказала бокастая, грудастая, мордастая Павлина и, чуть возвысив голос, добавила нараспев: - Ну, чего вы, как старый пень, разорались?! Серафим Ярополкович усмехнулся полноте жизни и увидел себя за широким и длинным обеденным столом. Рядом сидел Дормидонт; перед ним - эмалированный таз, в котором купали Савватия, с горою отварной картошки и толстых сарделек. Дормидонт, вздрагивая, глотал их одну за другой, не забывая, однако, перемежать сардельки картофелинами. Пар поднимался к потолку. Не отставал от брата и Гордей: хлеб ломал руками, алчно смотрел в свой таз, в котором купали его чадо - Архипа. Не в этот момент, разумеется, купали, когда ел Гордей вареную картошку, перебивая ее жирными сардельками, а тогда купали, когда Гордей из этого таза не ел. Видеть эти сардельки не мог Старосадов и сам их никогда не ел, поскольку они напоминали ему очень простой символ мужской силы. Грубо? Что делать. Если плавки у Павлины такие, что прикрыт только лобок, а сзади - голые огромные ягодицы! - Аспицэ нудатас, барбара тэрра, натэс (Полюбуйся, варварская страна, на обнаженные ягодицы)! - во сне будто восклицал Старосадов. Не только картошка чередовалась с сардельками (три кило уминали за обед!), но и сардельки с картошкой, то есть были возможны разные варианты; например, Дормидонт всегда начинал с сарделек, нацелится вилкой, глаза горят, вколет ей иглы в бок, даже кровь... то есть сок брызнет, и зубами отхватит полсардельки; одним словом, Дормидонт, сотрудник аппарата новой номенклатуры, начинал с более вкусной пищи, это могли быть и не сардельки, а, например, жареные ножки кур и гусей, индюшек и уток, по штук пять, эдак, мог употребить; в прокладочный материал входил еще хлеб, который почему-то не считали за еду, даже как бы и не замечали хлеба, хотя тот же Дормидонт за обед съедал полбуханки черного - хлеб для них был вроде воздуха. Ставили на стол для аппетита таз с солеными огурцами; шли огурцы, так же как хлеб, незаметно. В общем, после падения КПСС началась и в еде какая-то дикая демократизация. Но вот чего не переносил Серафим Ярополкович, так это чавканья. Как только заметит (услышит), что кто-то жует увлеченно с открытым ртом, так встанет, возьмет деревянную чумичку весом с хорошую гирю, подойдет к увлекшемуся (шейся) и врежет запросто по лбу, да так, что искры банально из глаз посыплются. Поэтому ели все продолжатели рода Старосадова с закрытыми ртами, только уши шевелились. Шевелились уши, как правило, волосатые, и слышали эти уши пищанье комара, летающего над блюдцем с вишней, по зелененькому черенку которой все ползала малюсенькая тля. А зачем она, эта красивая тля, ползала, никто не знал, как никто не знал, зачем пищал комар. Пройдя на писк комара, Серафим Ярополкович, с книгой Элиаде под мышкой, оказался в саду, где заметил копающуюся в грядках (она перемешивала в оцинкованном ведре куриный помет, песок и перегной) жену свою Евлампию Амфилохиевну, пышное тело которой было облачено в голубой лифчик и сиреневые до колен байковые трусы. После созерцания великолепной груди Павлины, Серафиму Ярополковичу захотелось овладеть Евлампией Амфилохиевной. Он подумал, что в этом мире тел нет никакой духовной любви, и положил руку на бедро Евлампии. - Бесстыдник, - зарделась Евлампия и, виляя мощным задом, пошла к лесному домику, где обычно у них случалась любовь. Когда он коснулся ее, она, вскрикнув, как в молодости, сказала: - Серафим, тебе не стыдно без дела шляться? Взял бы лопату да перевернул грядки. Серафим же тем временем держал в руках ее тяжелые груди и на замечание абсолютно никак не отреагировал. В этих сексуальных действиях он видел только себя, но не ее; поскольку он накачивал воздушный шар и никак не мог его накачать, хотя каждый раз восклицал, что кончил накачивать. Она же, натянув свои байковые трусы на лоснящиеся ляжки, прикрыв потный живот, розовые ягодицы, сказала, наученная им когда-то: - Ляссата вирис нэкдум сациата рэцессит (Ушла, утомленная мужчинами, но все еще не удовлетворенная)! Серафим и Евлампия переглянулись. И улыбнулись. Лет тридцать уже их совокупления проходили без всяких последствий. А то прежде Серафим только и слышал: "В меня нельзя!" Можно, оказывается, все можно, только лет эдак через сорок. Они сильно любили друг друга, то есть самостоятельно, ни к кому не обращаясь, изготавливали новых людей. Любили с 1927 года, когда Николай впервые назвал ее Евлампией, а она его - Серафимом. На самом деле ее звали Ольгой, Ольгой Васильевной, но в порыве постижения сексуальной символики она забывала свое имя; ей не нравилось, когда мужчины (до брака со Старосадовым у Ольги их было около двадцати) в процессе любви называли ее "зайкой", "белочкой"... Николай, зациклившийся на своем латинском, сначала давал ей латинские имена, но когда пошла борьба с космополитизмом, стал применять имена русские, вышедшие, однако, из употребления. Он тоже не терпел, когда его в процессе углубления в сущность жемчужины называли "козликом", "бычком", "сарделькой", "тюльпаном" и т. д. Однажды, когда Ольга в алом свете камина обнажила свои полные ноги, он воскликнул "Евлампия моя!" - и почувствовал настоящую поэзию в этой Еве с Лампой, поэзию животворящую (живородящую; еще бы не хватало, чтобы женщины сначала сносили яйца, а потом высиживали их), поскольку она родила ему впоследствии сыновей: Ивана (Варсонофия), Степана (Гордея, не путать со внуком Гордеем), Сергея (Перфилия); и дочерей: Марию (Еликониду, не путать с правнучкой), Зинаиду (Павлину, не путать с женой Дормидонта) и Веру (Авдотью). И Ольге это имя Евлампия - так понравилось, так слилось с тем пронзительным чувством, которое она испытывала в минуты божественной близости, что попросила Николая придумать ей и отчество для самых сильных ощущений при зачатии. Видимо, с момента, когда Евлампия появилась на свет, до настоящего времени главным в ее жизни был уход за половыми органами: своими, детей, мужа. - Половые органы нужно мыть каждый день, но это не значит, что каждый день нужно говорить об этом, - заявляла Евлампия. В декабре 1927 года живот Евлампии достиг критических размеров. Беременность протекала нормально; Евлампия до седьмого месяца продолжала любовные воссоединения с Серафимом; страсть в этот период достигала пика недозволенного удовольствия. Почему недозволенного? Потому, что говорить об удовольствии запрещено. Тогда как само удовольствие можешь иметь хоть с утра до ночи. При этой нормальной беременности Евлампия вела обычный образ жизни: копала грядки, солила огурцы, квасила капусту, нарезала колбасу и ветчину, сдавала анализы крови, мочи и кала. Все эти умеренные занятия не только не были противопоказаны Евлампии, но, наоборот, благотворно влияли на ее психику и содействовали правильному течению беременности.