Олег Койцан - История Разума в галактике. Человек. Женщина: Исповедь Истерички. Страница 2

Чей-то шумный, пришедший со стороны, извне нашей маленькой единой группы, вздох, швырнул всех нас, жестоко вырвав из глубокого покойного транса, в болезненный ужас. Словно испуганные травоядные, мы разом повернули на звук, готовые, при малейшем намеке на угрозу, кинуться врассыпную.

Это был всего лишь человек. Мужчина. Такой же человек, как и все мы – обычный человек.

Он расслабленно возвышался неподалеку, чуть вправо и позади нас; стоял почти спиной к нам – левая рука, опущенная спокойно к левой, слегка выдвинутой вперед ноге, мягко придерживала гладкий, спортивного вида, лук; правая, непринужденным, выверенным движением вернула уже ненужную стрелу за спину, в заплечный колчан. Его взгляд, бесстрастный и пристальный, все еще был обращен мимо нас, был обращен туда, в ТУ страшную сторону.

Уловив наше беспокойное движение, он резко, всем телом, обернулся, но перехватив наш затравленный, мятущийся взгляд, немного смягчился, кивнул слегка, видимо стараясь успокоить и приободрить несколько возможно нашу, вконец сломленную его невозможным появлением, команду.

Мы напряглись, чуть попятились.

Он удрученно вздохнул. Отвернулся.

Теперь, нарочито не обращая на нас внимания, он медленно присел, аккуратно положил лук на землю. Неторопливо снял с плеч широкий колчан, бережно пристроив его тут же, рядышком. Нахлобучил на голову, полностью скрыв лицо, что-то странное, но знакомое и неопасное. Аккуратно пристегнул к поясу валявшиеся неподалеку ножны, стараясь, однако, не коснуться рукояти меча. И, напоследок, левой рукой ухватил деревянный шест, сращенный с длинным, тонким – из металла – сильно зазубренным на конце, жалом.

Мы отступили на шаг.

Осторожно встал, благоразумно держа это опасное оружие наконечником к земле и от нас, и неторопливо двинулся к тому ужасному месту – впрочем, далеко обходя наши чересчур растрепанные нервы.

Все же, скоре не это показное к нам миролюбие, а его сильные, не смотря на их плавность, движения глубоко уверенного в себе человека, именно они стряхнули с меня мерзкие пятна страха, толкнули вслед. И уже не ужас владел мной, а еще пугливое, но все крепнущее любопытство, и пока неосознанная, но прочная убежденность в его защите и покровительстве.

Благополучно обогнул нашу стоянку, он ускорил шаг, и на ходу, не оглядываясь, неторопливо, без лязга, вынул из ножен меч, и без суеты, но твердо, взял наизготовку копье.

Эти несколько мгновений мира, покоя восстановили меня, мое нормальное мироощущение настолько, что я могла уже критически осмысливать происходящее. И не без юмора, отчасти. Что позволяло оценивать нашего спасителя не только с позиции личной безопасности, но и с иной, не самой лестной для него, точки зрения.

Его одежда… Странный, если не нелепый, головное убор – явно дорогой, с забралом, красный мотоциклетный шлем, но жутко изувеченный – более точно охарактеризовать эту красную композицию не хватало воображения. Да еще неумело, неуверенно сшитый, пузырящийся при ходьбе в самых неожиданных местах, весь облитый застежками “молний”, глухой серый комбинезон, странно соединенный с отворотами высоких, сплошь покрытый бляхами полированного металла, сапог. Сапог, источавших к тому же, под солнцем, при каждом новом шаге, снопья разноцветных веселеньких солнечных зайчиков. Все – дикий, показной абсурд. Все – откровенная дисгармония с пережитой нами страшной реальностью, насмешка над ней, ее грубое отрицание как пустяковой, не стоящей ничьего серьезного внимания мелочи.

И этот нелепый, шутовской парад было то, что поняли в нем остальные. Энергия страха, скопившаяся в них, рванула наружу, на ходу трансформируясь и принимая странные, для той меня, формы: Ольга ударилась в истерику, парни бросились утешать, не ее, скорей себя, бессвязно бормоча что-то маловразумительно-жалкое.

Лишь я, не оглядываясь, старалась твердо следовать за моим Спасителем. Теперь уже, я почти совсем пришла в себя. Оправилась настолько, что бы подробно рассмотреть останки существа, еще так недавно бывшего для нас воплощением смерти.

До твари оставалось шагов пятнадцать. Ее тело походило на меньшую половинку неаккуратно разрезанного вдоль яйца, только увеличенного до внушительных размеров дивана. Она лежала на спине, немного боком и чуть накренившись к нам, словно приглашая меня теперь, после своей смерти, разглядеть хорошенько всю, так надежно спрятанную при ее жизни, мерзость.

Ее высокие, отливающие тусклой синевой шыпастые лапы, безобразно искореженные жестокими предсмертными судорогами, дико топорщились в мир. Шесть – как у блохи. Только во много-много раз больше. И опаснее.

Ее коричневый, в фиолетовых разводах, черепаший панцирь, на брюхе грубо переходил во что-то мокрое, белесое, отвратительно мягкое на вид, все в складках, складочках и противных морщинках цвета мокрого лишайника; все пористое настолько, что казалось насквозь источенным червями.

И больше ничего.

Ничего. Ни мощных жвал, ни иных, привычных нашему земному восприятию ужасного, излишеств. Ничего.

До меня не сразу дошло КАК оно питается. Но эта догадка, эта мысль, подняв во мне волну инстинктивной гадливости, невольно заставила меня остановиться.

Да. Оно просто растворяло тела. И не только трупы. Может и целиком: с панцирем, костями. Кто знает? Никто из нас выяснить этого не успел. К счастью.

Незнакомец наконец вплотную приблизился к твари. Но как он ни был стремителен, к этой дряни подошел не спеша.

Не торопясь, вкрадчиво ступая, пошел в обход ее обширной бронированной туши. Остановился. Выждал мгновение вглядываясь в тяжелые, сырые сумерки, царящие под панцирем чудища… И жестко, без замаха, ткнул пикой в эту мрачную темень.

Высокий, тонкий, леденящий визг окатил нас холодной болью, хлестнул по ушам, будя в измученном сознании отзвуки пережитого кошмара; ужаса, едва минувшего, но теперь вновь воскресшего.

С видимым усилием притянув к себе вдруг ожившее, неожиданно сбесившееся и неистово сопротивлявшееся воле владельца копье, Незнакомец выволок на свет нечто, остервенело бьющееся на его острие. Нечто, цветом, формой и размером напоминающую круглую фарфоровую супницу, вот только вместо ручек – пара мечущихся, молотящих воздух клешней, да шесть сильных, стремительных, яростно рвущих землю, ножек. Выволок это на свет, и прикончил одним ударом меча, с натужным скрежетом взломавшим его прочный покров. Все – так, словно проделанное уже неисчислимое множество раз: отработанно... механически. Безразлично и точно.

Визг оборвался. Лопнул. Захлебнулся на самой неистовой ноте, возвращая свободу моей парализованной воле. Наступившая тишина опрокинула меня на колени, – сердце неистово колотилось.