Евгений Прошкин - Слой Ноль Страница 20

– Курить есть, Сука? – обратился к нему такой же призывник, еще в «гражданке».

– Ты кого Сукой?.. – мгновенно вскипел Мухин.

– Тебя. На тебе же написано.

Витя без разговоров отгрузил ему в пятак, чем окончательно испортил свое личное дело. Служить он попал на Чукотку – дальше не посылали, дальше была уже Америка. В части он от «Суки», как мог, отбрыкивался, но против дембелей не попрешь; так она к нему и прилипла.

А когда он попал в дисбат… Это уж совсем другая история, Мухин ее и вспоминать-то не хотел. Попал за то, за что другие получали отпуск… Так вот, когда он туда попал, проклял не только «суку Веру», но и всех сук Земли. Юношеские сопли в предельно жесткой среде дисбата обошлись ему слишком дорого. Если б он знал заранее, в какую помойку его везут и что там будут за люди, то выгрыз бы наколку с мясом. Но он не знал и не выгрыз, и на новое место службы прибыл с «сукой» на руке – и с индифферентной улыбочкой, хотя уже без воздушных поцелуев.

Напрасно он объяснял, откуда взялась татуировка и что она означает. Все только хмыкали и внимательно, с головы до ног, его оглядывали. А ночью, после отбоя, третий дисциплинарный взвод третьей дисциплинарной роты показал ему свое толкование этого слова.

«Сука» – это самка…

– Сука!! – гаркнул бритый. – Ты что там валяешься? Заснул, что ли?

Виктор отбросил осколок и потрогал лоб, будто проверяя буквы на ощупь.

– Да. Я… я иду, иду… – пробормотал он.

– Не иду, а бегу! Лечу!

– Да… я лечу.

Мухин встал и, придерживая за пазухой будильник, понесся вдоль бывшего жилого дома, ныне – груды обломков…

«Суку» на левой руке он тогда уничтожил. Раздобыл кусок наждачки и стер – подчистую, чуть ли не до кости. Исключительно для себя, поскольку для других это уже не имело никакого значения. А еще он втайне надеялся, что рука опять распухнет, и он немножко отлежится в санчасти.

Однако избавиться от этого слова ему не позволили. Его привязали к кровати и сделали новую татуировку – ярче, крупнее и гораздо заметней. На лбу.

Через месяц он очутился в госпитале, но не в «хирургии», а на психиатрической экспертизе. Военврачи душевнобольных не лечат, они лишь отбраковывают. Его комиссовали и перевезли в Москву – домой он вернулся, даже не прослужив положенных двух лет. Если только палату на двенадцать человек считать домом…

А потом пришла Дурь. Никто не понял, что это такое, – тогда, год назад. Никто не понимал и сейчас. Дурь – это то, что случилось с людьми. Или, может быть, с миром.

Однажды Витя проснулся – дома, то есть в двенадцатиместной палате, – и увидел, что дверь открыта. Больные разбрелись кто куда, и он тоже побрел. Их никто не задерживал – врачи и санитары сами превратились в больных, да и не только они…

Витя шел через весь город пешком, потому что транспорт не работал, и метро остановилось, и даже самолетов в небе не было. Он шел долго, целый день, и за этот день насмотрелся такого, что крезушные байки соседей по палате показались ему скучным выпуском новостей.

По пути он не встретил ни одного нормального человека, и у него возникло впечатление, что «день открытых дверей» устроили все психушки Москвы и области. Люди шлялись какие-то оглушенные, растерянные, все оглядывались по сторонам и словно бы что-то искали. Некоторые пытались друг с другом заговорить, но из этого редко получалось что-то хорошее.

Пока Витя добрался до квартиры в Бибиреве, где жила сестра, он увидел десяток серьезных потасовок и бесчисленное количество разбитых витрин. Он, удравший из дурдома, был в этом городе самым вменяемым. А сестре он рассказывал об их жизни целые сутки. Она почему-то помнила, что он никогда не служил в армии, и что он давно уехал на Север и там пропал, и что ему сейчас вообще не двадцать два года, а тридцать.

Бред сестры был настолько детальным и правдоподобным, что Витя мог бы и поверить – если б не рыжие больничные штаны, в которых он к ней пожаловал, и еще кое-что… Конечно, «Сука» на лбу.

Витя ждал, что со дня на день все наладится, но с каждым днем становилось только хуже. Он недоумевал, куда подевались врачи, милиционеры, военные – те, кому положено наводить порядок, пока не понял, что вот эти самые людишки, путающие «надысь» и «намедни», они все и есть – психиатры, бойцы ОМОНа, солдаты внутренних войск…

Ходили слухи, что в деревнях жить легче, – там и огород, и куры с кроликами, и отморозков поменьше, но Витю никуда особо не тянуло. Он привык жить в городе, как и миллионы других – голодных, запуганных, подчиняющихся любой гниде с ружьем. Они все продолжали на что-то надеяться, и в этом нудном, пустом ожидании продавали последнее, а потом и самих себя.

У Виктора никогда не было сестры. Нигде, ни в одном из слоев, которые он успел посетить. Здесь она была, и он превратил ее в проститутку…

Мухин свернул во двор и остановился. В висках и в затылке ухала тугая невыносимая боль, грудь не поспевала за легкими, и они бились о ребра, как разрезанный, но еще не сдохший карп. Да, бегать он не привык. Клянчить окурки, торговать сестрой, носить на лбу «суку» и откликаться на «Суку» – это другое дело, это легче…

Всего полтора года, чтобы опуститься так низко. Виктор не мог поверить, что это он, а не кто-то другой, что все это с ним, а не с персонажем из брутального детектива. Полтора года – от «суки» на лбу до полной ссученности. Привык…

Мухина даже не очень удивляло, что в этом слое ему на десять лет меньше. Выходит, здесь его родили позже… Сейчас он думал совсем о другом. Он пытался найти хоть какое-то оправдание тому, что сделал, или наоборот, не сделал вовремя. Молодость, недомыслие, слабая воля?.. Кого это интересует? Молодость пройдет, а «сука» останется – не наколка, так имя. И с ним – жизнь.

Единственное мыслимое объяснение – это психическая неполноценность того, кто здесь обитал. Единственный способ его не презирать – это не считать его человеком. Удобно. Но не убедительно. Не считать человеком себя – невозможно.

В дальнем углу двора послышалась какая-то возня, и узкая арка, возле которой стоял Виктор, отразила обозленные голоса. Из всех реплик он разобрал только возглас «сука!», но в данный момент это относилось не к нему. Тем не менее, Мухин испугался и юркнул в пустое окно подвального этажа. Оттуда, как из ДОТа, он наблюдал за тремя мужиками, волочившими молодую женщину.

Когда-то это был глухой двор с единственной аркой, но люди сочли, что обходить дома по кругу – слишком большая морока, и прорубили в кирпичном заборе отверстие. Примыкавшая ко двору типография по понятным причинам не работала и после бойни за старый ручной пресс опустела окончательно. Победители добили раненых и укатили трофей на телеге. Побежденные остались лежать в переплетном цехе, и через два дня жары на территорию типографии уже не мог зайти никто.