Геннадий Гор - Гости с Уазы Страница 20

23 Меня тянуло к этому человеку, пребывавшему, в сущности, "нигде" и рассказывавшему историю своей жизни. Кажется, в прошлые века было принято называть такой искренний и трагический рассказ исповедью. Но ведь исповедовались верующие в бога перед смертью. Он же повествовал о своей жизни, находясь по ту сторону се, уже после смерти, хотя можно ли говорить о смерти, если жива память, правда, отделенная от того, у кого осталась только способность вспоминать? И вот он вспоминал. - Наконец я снова на милой, щедрой и доброй Земле. Мне уже не надо было носить с помощью роботов портативный дубликат земной биосферы и выпрашивать у администратора, смотря по настроению, то крик петуха, то голос кукушки. Вокруг меня был мир, набитый до отказа всяческой жизнью: и голосами птиц и шепотом влюбленных. И, глядя на человеческие спины, мне не нужно было бояться, что у этих прохожих, как у Биля, Джека и Ле-Роя, нет человеческих лиц. Вокруг меня было множество лиц, глаз, улыбок. Все смотрели на меня с уважением. Ведь я прибыл с Марса, испытав опасности, трудности и невзгоды человека, измерявшего чужую планету своими собственными ногами, шагавшими там, где нет ни дорог, ни троп. Мило и сердечно улыбалась мне и она. Ее все звали Катрин, но я называл ее просто Катей. Вскоре она стала моей женой. В сущности, я женился на ней только потому, что она чем-то походила на Зою. Может быть, я проявил легкомыслие и поспешность там, где нужна была осмотрительность, все взвешивающая рассудочность. Но я никогда не был рассудочным. И, кроме того, те два года, которые я провел в обществе Ле-Роя, Биля и Джека, слишком часто напоминали о себе. Я готов был жениться на первой встречной девушке только потому, что она человек, умеет смеяться и плакать, огорчаться, радоваться, грустить и что, кроме спины, у нее есть и лицо, как у всех людей, такое человеческое, с милым смеющимся ртом и быстро меняющими выражение живыми карими глазами. Я смотрел в эти девичьи глаза с таким же наивным и ненасытным восторгом, как смотрел на бег звенящей и рокочущей воды в ручье или на поляну, поросшую изумрудно-зеленой травой и полевыми цветами. Как не хватало мне этих глаз на Марсе, этих карих глаз, этого большого, чуточку влажного рта и этих рук, теплых, круглых, упругих девичьих рук. - Катя... - говорил я. - Катрин, - поправляла она меня. - Катрин! Посмотри, какие ветви протянул в нашу сторону этот добрый и приветливый клен. Они живые, как руки. Кажется, он так рад нам, что хочет нас с тобой обнять. - Ветви как ветви, - говорила она равнодушно, - клен как клен... - А листья? Посмотри только. Я вырезал в детстве такие же из бумаги и покрывал зеленой краской, страшно переживая и огорчаясь, что они не живые... - Ты словно только сейчас родился, Володя. Каждый пустяк приводит тебя в восторг. Может быть, она и была по-своему права. Но ведь ей не пришлось провести два года в обществе роботов. Над ней всегда плыли облака и деревья поднимали свои ветви к небу. Она не знала, как чувствует себя человек, среду которого несут с собой роботы в портативном и консервированном виде. Ее биосферу нес не робот Биль, а весь Земной шар с его лесами и океанами. Земной шар, в сущности, не такой уж большой, но все же великан по сравнению с Билем и Джеком. Я ей рассказывал о Виде, о Джеке и о лентяе Ле-Рое - роботе, который все же чуточку больше был похож на человека, чем его не знавшие никаких изъянов коллеги. - Значит, ты счастлив, что недостатки сделали робота похожим на человека? По-твоему, достоинства бесчеловечны? - Да, если хочешь знать, достоинства бесчеловечны, если они пребывают в абсолютном, химически чистом виде, если они отделены от самого человека и его милых слабостей и привычек. Катя внимательно слушала мой рассказ о Марсе. Она подробно расспрашивала меня, жадно вбирая своим отзывчивым существом все мое прошлое, чтобы еще лучше понять меня. Никто не умел так слушать. Я видел, как на ее лице отражалась моя жизнь. - Жаль, что я не была тогда с тобой. - Зато мы сейчас вместе. Что такое счастье? Вероятно, во всей солнечной системе не найдется даже двух людей, которые ответят на этот вопрос одними и теми же словами. Я был счастлив, открывая в Кате какую-нибудь новую, вчера еще не известную черту характера. Ее доброта была щедрой, как земные леса, наполненные кислородом. Возле нее дышалось, как в пихтовом лесу на берегу лесной реки. Приходя с работы, она редко задерживалась дома. Мы шли с ней туда, где сильнее всего чувствовались свежесть и молодость окружающего нас мира: иногда это была танцевальная площадка, чаще детский сад (Катя очень любила детей) или дискуссионный клуб, где юноши и пожилые люди спорили о величии бытия и человеческой личности, состязались в силе логики, проектировали будущее. - Ты не хочешь выступить? - спрашивал я Катю. - Для чего? Я лучше послушаю, что говорят другие. Посмотри на этого студента. Он говорит так уверенно, ни в чем не сомневаясь. Слушая его, можно подумать, что скоро в мире все превратятся в мудрецов и совсем не останется обыкновенных людей. - Она показала взглядом на молодого и слишком запальчивого оратора, яростно нападавшего на все простое и обычное. - Не кажется ли тебе, Володя, что он слишком плохо знает жизнь? - Какую? Прошлую, настоящую или будущую? - Любую. Я считаю, что обыкновенный добрый, умный человек мудрее бессердечного мудреца. Он ведь мудр не только умом, но и сердцем. - Мудрец не может быть бессердечным. - Я тоже так думаю. Но я не понимаю, почему этот оратор так яростно нападает на все обыкновенное. Ему нужно только исключительное. Но жизнь не может состоять из одних исключений. - А ты выступи и скажи ему. - Пусть лучше ему это скажет его собственный опыт. Ведь погоня за исключительным, презрение к обыкновенному отчасти связаны с недостатком жизненного опыта. - А не с недостатком человечности? - Человечности... Я заметила, ты очень любишь это слово. Я действительно любил это слово. Ведь недаром я столько лет прожил вдали от Земли и человечества. Находясь в обществе Биля, Джека и Ле-Роя, я много и часто думал о том, что такое человек, в чем заключается его сущность и как проявляет она себя. Эти мысли и вопросы рождались во мне не только потому, что от Марса до Земли с ее человечеством и человечностью было далеко, но и оттого, что рядом со мной постоянно пребывали Биль, Джек и Ле-Рой, роботы, результаты искусственного моделирования, талантливой и умной работы конструкторов и инженеров, пытавшихся создать некое подобие человека и человеческих достоинств - трудолюбия, исполнительности, умения, ловкости, быстроты. Но инженерам, проектировавшим это подобие человеческих качеств и многих человеческих черт, не нужно было то, что принято было называть человечностью. - Милый, - говорила мне Катя, - чем ты озабочен? В ее голосе было столько тепла! - Милый... Место, где мы с Катей жили, не походило на марсианскую пустыню. Дом стоял в саду, среди цветов и деревьев, и над ним висело не марсианское, а земное небо, похожее на безмятежное озеро, в котором отражаются плывущие облака. Часто в середине ночи, проснувшись, я долго смотрел на нее. Я видел на подушке ее лицо, лицо земной женщины, молодое и прекрасное. Я смотрел, боясь пошевелиться и разбудить ее. Я слышал ее теплое дыхание и чувствовал запах ее волос. Она спала. И я был счастлив, что она рядом. Прошел год, и мы ждали ребенка. Она родила мне чудесную девочку. Мы дали ей имя, нравившееся и Катрин и мне, - Лиза. После большого перерыва Катя снова пошла на работу. Я знал, что она работала в научно-исследовательском институте. Но чем она занималась, я не знал. Она никогда не рассказывала мне о своих занятиях, а когда я спрашивал, отвечала: - Обычная лабораторная работа. О том, что эта работа была не столь уж обычной, я узнал от одной из ее приятельниц. Катя, как выяснилось, ежедневно подвергалась страшной опасности, изучая свойства плазмы, четвертого состояния вещества.