Дмитрий Щербинин - Облака Страница 21

- Рус... - прошипела она с ненавистью.

И я взмолился!

- Почему же и вы меня ненавидите? - хрипел я. - Почему, почему... Да сколько же эта ненависть продолжаться то может...

- Рус. - повторила она, разглядывая мое лицо - и в ее голосе не было прежней ненависти.

Потом она молвила еще несколько печальных слов на своем языке, перебросила ружье через плечо, схватила меня за руки...

Дальнейшего я не помню, но, когда очнулся, меня поджидала меня новая боль.

Вот описание того места: низкий, из составленный из темных бревен потолок. На бревнах повисли мутные капли, видна была плесень. Тусклый, мерцающий огонек высвечивал сцепления балок, а когда повернул голову то увидел земляные, теряющиеся во мраке стены - так я понял, что нахожусь в подвале. Подвал загроможден был какой-то рухлядь: старые, источающие пыль шкафы, сломанные стулья, и даже рояль. Пахло травами, какими-то горскими настойками, мазями, а еще - кровью.

Когда я попробовал пошевелиться, то понял, что привязан к какому-то лежаку; поднес руки к лицу и вот тут ужас на меня нашел.

Представьте - я лишился правой кисти! Ее просто не было - там, где должны были бы шевелиться пальцы - воздух! Сейчас то, кой-как приспособившись, вывожу каракули левой рукой, тогда же мне не по себе стало. В воспаленном, так долго в боли прибывавшем, так много зверств вобравшим мозгу, тут же стали набухать болезненные образы.

Вспомнился так похожий на лик ведьмы - лик старухи. Это она, мстя, за убитого сына, мужа, еще кого-нибудь - она притащила меня в свой дом, в подвал, привязала и начала свою месть: отрезать по очереди мои органы, подвергать меня пыткам - так я действительно решил, прибывая там в одиночестве.

- Лучше бы уж я замер в лесу. - так шептал, разглядывая укороченную руку.

От локтя и до среза она плотно замотана была бинтами, а на месте среза, чувствовалась еще и некая прослойка. Боли не было - разве, что легкое покалывание. Зато тело было расслабленным и, несмотря на ужас, все заваливалось в сон.

- По частям задумала распилить... Но за что?.. Вот, попал в избушку к Бабе-Яге...

Прерывистый сток болезненных мыслей, был прерван одним словом - одним словом, которое объяснило все:

- Гангрена.

Старуха, подошла незаметно и теперь, страшная, с темным, вытянутым лицом стояла возле меня, казалось, что это сама смерть.

И она заговорила на ломанном русском - вот, что я мог понять, из тех пронзительных, тоскливых созвучий:

- Ты весь обмерз, а руки твои особенно. Я старалась излечить их - левую спасла, но на правой начала гнить кисть - если бы я не отсекла - сгнила бы и вся рука, а потом и все тело. Твое тело смазано целебной мазью, во всей округе только я одна еще помню, как готовить ее - она все время греет твое тело, изгоняет из плоти болезнь. Хоть и без кисти, но ты останешься в живых. Ты очень метался, а раз, в бреду, ничего не видя, вскочил на ноги - насилу тебя удержала. Пришлось тебя привязать. Но, теперь твое здоровье в не опасности, можно тебя освободить.

Она достала нож и в несколько мгновений перерезала мои путы.

- Спасибо вам.

- Я хотела тебя убить.

- Но не убили.

- Когда ты заплакал, я вспомнила, что ты тоже чей-то сын. Что смертью твоей я причиню боль твоей матери. Эта боль, которую знает только мать потерявшая сына. Ее не опишешь - с ней нет сравнений!

- А знаете - у меня нет ни матери, ни отца - они погибли.

- Так есть бабушка и дедушка.

- Нет - бабушки уже нет - я это давно почувствовал. Дед тоже умер - давно уже умер.

- Ты говоришь только правду.

- Ложь - боль. Боль и ложь - они кругом - от этого тошнит. Я не могу лгать - меня всего выкручивает от всего того, что не Любовь.

Старуха вздохнула, провела мне жаркой морщинистой ладонью по лбу и спросила:

- Ну а любимая то есть?

- Да... - тут я вспомнил Вас и на сердце мне сразу полегчало.

- Ну вот, видишь. Если ты кого то любишь, значит - жизнь для тебя прекрасна.

Тут она отошла на несколько минут, но потом вернулась, неся в руках семейный альбом. Она пододвинула к моей кровати старое, кресло и, взглянув на меня, с болью выдавила:

- Да, в этом доме отныне все такое старое, все скрипучее, тоскливое; все, как этот мокрый снег, который все валит и валит там, за окном, без конца.

И она раскрыла предо мной альбом. Да - я не ошибся - в юности она была прекрасной и легкой, гибкой, словно горная козочка, черноволосой девушкой.

- Вот это - ныне мертвый муж мой. А вот это - сын... - и тут безжалостным, похожим на лезвие голосом добавила. - Мы жили с ним и были счастливы. Потом пришли вы - захватчики и убили его. - она перелистнула еще несколько страниц, указала на молодого, стройного юношу, с мужественными и ясными чертами лица - в лице том увидел я некий до времени сокрытый талант, он стоял, в волнении улыбаясь фотографу, улыбаясь какому-то неясному внутреннему предчувствию. - А это мой внук. Пока не погиб его отец, я еще удерживала дома, но, когда наши принесли тело - он ушел вместе с партизанами. Жену покойного я, хоть сердце того и не хотело, - уговорила уйти в наши горные укрытия - она, ведь, еще молода, красива... Внука тоже убили - позавчера - как раз, когда ты пришел. А я взглянула в твое лицо поняла, вы бы друзьями могли быть.

И тут эта старая женщина зарыдала, и так горьки, и такой безысходной и беспрерывной тоской наполнены были эти слезы, что, казалось, внутри ее только черная, разжигающая плоть горечь - только эта горечь и ничего боле... Было жаль ее и так хотелось сделать что-нибудь, сделать так, чтобы не было этой боли. Этой беспричинной, гнетущей меня тяжести...

Но тут, на дворе залаял пес, а вскоре там - наверху в дверь застучали это были три размеренных удара.

Старушка закрыла альбом, поднялась и, вытирая свои пронзительные слезы, сказала:

- Это наши. Из того отряда, где сын, а потом внук воевали. Приходят, приносят мне всякой снеди... Ты лежи тут тихо - не звука - понял? Тебя найдут - меня слушать не станут. У них то... у нас то всех - особый на вас зуб. Им то не понять, что мать чувствует.

И она оставила меня, поднялась по лесенке - заскрипела дверь и вот уже над моей головой шумно заходили, затопали. В наполненный темной скорбью дом, ворвался вихрь, боевых, напряженных, басистых голосов. Слова сыпались, как снежинки, что-то спрашивали - старуха глухо отвечала - потом долго говорил кто-то, видно командир - торжественным и сочувственным голосом - старуха прервала его на полуслове - сказав, видно, что-нибудь вроде: "К чему эти пустые слова? Они только принижают глубину чувств!"

Тогда командир прокашлялся и произнес что-то так, будто отдавал приказание. Старуха возразила. Командир повторил, а старуха вздохнула, сказала, наверное: "Что ж спрашиваете, коли все равно, ко мне не прислушиваясь, исполните то, что задумали."