Теодор Старджон - Больше чем люди (More Than Human) Страница 22

Я хмыкнул и мысленно взял все восьмерки, все рифмы, все, что стоит за этим, и заставил исчезнуть. Но они не исчезали. Нужно их куда-то девать, поэтому я сделал большую светящуюся восьмерку и просто подвесил ее. Но она начала поворачиваться и мигать. Как кадры кино в бинокле. Придется смотреть на нее, хочу я этого или нет.

Неожиданно я перестал сопротивляться и позволил накатиться на себя. Бинокль все приближался, и вот я здесь.

Восемь. Восемь лет голода, холода. Холодно, как собаке в канаве. Канава возле железной дороги. Увядшая прошлогодняя трава. Почва красная, и когда не скользит и не липнет, становится застывшей, как цветочный горшок. Сейчас она твердая, покрытая изморозью, холодная, как зимний свет, который разливается над холмами. Ночью огни теплые, но они все в домах людей. Днем солнце тоже словно в чьем-то доме, потому что мне оно ничего хорошего не приносит.

Я умираю в канаве. Ночью канава — место для сна не хуже других, а утром место для смерти. И все. Восемь лет, во рту вкус прогоркшего свиного жира и мокрого хлеба из отбросов. И ужас, который охватывает, когда крадешь джутовый мешок и слышишь чьи-то шаги.

А я слышу шаги.

Я лежу на боку. Переворачиваюсь на живот, потому что иногда они пинают в живот. Закрываю голову руками. И больше ничего не могу сделать.

Немного погодя я посмотрел вверх, не поворачивая голову. И увидел большой башмак. Из него торчит лодыжка. Рядом второй башмак. Я лежал, ожидая удара. Не то, чтобы меня что-то тревожило, просто стыдно было. Все эти месяцы я жил один, и меня ни разу не поймали, даже близко не подошли. А теперь так стыдно, что я заплакал.

Башмак поддел меня под мышку, но не ударил. Перевернул. Я так оцепенел от холода, что перевернулся, как доска. Закрыл лицо и голову руками и продолжал лежать с закрытыми глазами. Почему-то я перестал плакать. Думаю, плачут только тогда, когда есть надежда на помощь.

Когда ничего не произошло, я открыл глаза и чуть сдвинул руки, чтобы было видно. Надо мной стоял человек в милю ростом. На нем поблекший комбинезон и куртка «Эйзенхауэр» с темными пятнами под мышками. Лицо в щетине, как у парней, которые не могут отрастить бороду и в то же время не бреются.

Человек сказал:

— Вставай.

Я посмотрел на его башмак, но он не собирался меня пинать. Я чуть приподнялся и едва не упал, но он подставил мне под спину свою большую руку. Я секунду лежал, прислонясь к ней, потому что ничего не мог сделать, потом встал на одно колено.

— Вставай, — повторил он. — Идем.

Клянусь, у меня скрипели все кости, но я встал. Вставая, поднял круглый белый камень. Взвесил его в руке. Пришлось посмотреть на него, чтобы убедиться, что он у меня в руке, потому что пальцы онемели от холода. Я сказал мужчине:

— Держись подальше от меня, или я выбью тебе зубы камнем.

Он опустил руку так быстро, что я даже не увидел этого, и вырвал у меня камень. Я начал проклинать его, но он просто повернулся спиной и пошел по насыпи к рельсам. Повернувшись, сказал:

— Идешь?

Он за мной не гнался, поэтому я не стал убегать. Он не разговаривал со мной, поэтому я не спорил. Он не бил меня, и я не сердился. Просто пошел за ним. Он меня ждал. Положил на меня руку, и я плюнул на нее. Тогда он пошел по рельсам, скрываясь из виду. Я побрел за ним. Кровь начала двигаться в руках и ногах, и они превратились в четырех повисших дикобразов. Когда я поднялся на насыпь, человек стоял на ней и ждал меня.

Дорога здесь ровная, но когда я посмотрел вдоль нее, мне показалось, что она все круче и круче поднимается на холм, пока не нависает надо мной. А в следующее мгновение я уже лежал на спине и смотрел в холодное небо.

Человек подошел и сел на рельс рядом со мной. Он не притрагивался ко мне. Я несколько раз вздохнул и неожиданно почувствовал, что все будет в порядке, если я посплю с минуту, всего лишь с минуту. Я закрыл глаза. Человек сильно толкнул меня в ребра пальцем. Больно.

— Не спи, — сказал он.

Я посмотрел на него.

Он сказал:

— Ты замерз и ослаб от голода. Я хочу взять тебя в дом, согреть и накормить. Но до дома далеко, и ты не дойдешь. Если я тебя понесу, тебе будет все равно? Как если бы ты шел сам?

— А что ты сделаешь со мной в доме?

— Я тебе уже сказал.

— Хорошо, — согласился я.

Он поднял меня и понес. Если бы он сказал еще что-нибудь, я скорее согласился бы лежать на месте и замерзать до смерти. Но зачем я ему? Я ни на что не гожусь.

Я перестал гадать и задремал.

Проснулся я, когда он свернул с дороги и углубился в лес. Тропы не было, но он как будто знал, куда идет. В следующий раз я пришел в себя от скрипа. Он нес меня через замерзший пруд, и лед скрипел у него под ногами. Человек не торопился. Я посмотрел вниз и увидел белые трещины у него под ногами. Но он на них не обращал внимания. Я снова задремал.

Наконец он опустил меня. Мы пришли. И оказались в комнате. В ней было тепло. Он поставил меня на ноги, и я быстро огляделся. И прежде всего поискал дверь. Увидел и отскочил к ней, прижался спиной к стене рядом с выходом, на случай, если захочу убежать. Потом осмотрелся.

Комната большая. Одна стена из сплошного камня, остальные бревенчатые, щели между бревнами чем-то заткнуты. В стене, в углублении, огонь. Это не настоящий камин, просто углубление. На полке напротив старый автомобильный аккумулятор, и от него отходят два провода к желтоватым лампам. В комнате стол, несколько ящиков и трехногих стульев. В воздухе пахнет дымом и такой удивительно вкусной едой, что у меня во рту забил фонтан слюны.

Человек сказал:

— Что я принес, Бэби?

Комната оказалась полна детей. Вернее, их всего трое, но казалось гораздо больше. Девочка примерно моего возраста — восьми лет, я хочу сказать, — с голубой краской на щеке. Она держала мольберт и палитру со множеством красок, а также несколько кистей, которыми не пользовалась.

Размазывала краску руками. Маленькая, лет пяти, черная девочка смотрела на меня, широко раскрыв глаза. А в деревянной корзине, поставленной на козлы, так что получилось подобие колыбели, младенец. Мне показалось, что он трех-четырех месяцев отроду. Он делал то, что делают все дети: пускал слюну, пузыри, бесцельно махал руками и ногами.

Когда мужчина заговорил, девочка с мольбертом посмотрела сначала на меня, потом на младенца. Младенец продолжал пинаться и пускать слюни.

Девочка сказала:

— Его зовут Джерри. Он сердится.

— На что сердится? — спросил мужчина. Он смотрел на младенца.

— На все, — ответила девочка. — На все и на всех.

— Откуда он? Я сказал:

— Эй, в чем дело? — Но никто не обратил на это внимания. Мужчина продолжал задавать вопросы младенцу, а девочка отвечала. Ничего нелепей я никогда не видел.