Роберт Уилсон - «Если», 2000 № 03 Страница 22

Когда мы подъехали, на плацу, поднимая пыль, топали взад-вперед два или три взвода молодых солдат.

— С утра до вечера у них строевая подготовка, — сказал Сорочкин, остановив машину напротив казарм, возле решетки — тут начиналось ограждение морского порта. — Пока все спокойно, — добавил он, закуривая.

— Валя, — попросил я, — пока есть время, давайте съездим на судостроительный. Я хотел бы взглянуть на крейсер. Это ведь недалеко?

— Недалеко. — Сорочкин подумал с полминуты, потом выбросил окурок в окошко и решительно заявил: — Поехали.

— Знаешь что? — сказал фотограф Котелков, спрятавший юное лицо в густой черной бороде. — Подъедем со стороны Собачьего переулка, оттуда лучше крейсер снимать. Эффектнее.

Не доезжая до этого Собачьего, мы увидели идущую навстречу толпу мужчин и женщин, почти все были в белых курточках и белых брюках.

— Ага, мукомолы и хлебопеки идут, — прокомментировал Сорочкин. — Молодец Мартик, расшевелил их. Все-таки, — добавил он, помолчав немного, — нормальным людям, имеющим прилично оплачиваемую работу, совершенно не нужно возвращаться в «развитой социализм».

Несколько дюжих парней возглавляли шествие. Один из них, рыжеусый толстячок, поигрывая палкой (или скалкой), пел нарочито отчаянным голосом:

Сидит козел на меже,Дивуется бороде…

Нестройный хор подхватил:

Гей, борода!

Рыжеусый повел дальше:

А чья ж это борода,Вся медом улита,Белым шелком увита?

И опять хор:

Гей, борода!

Я спросил:

— Будет драка, Валя?

— Если курсанты полезут в этот… цейхгауз… ну, в арсенал за оружием, то, наверное, будет, — ответил Сорочкин. — А вот милиции что-то не видно.

Я рассказал о своем разговоре с «нашим Ибаньесом» и полковником Недбайловым — как они осмеяли «заговор».

— Этот Недбайлов, — внес ясность Сорочкин, — работает под грубоватого, но усердного служаку. Но никто не знает, что у него на уме.

Мы свернули в тенистый переулок, почему-то прозванный Собачьим, и вскоре въехали в порт, на территорию судостроительного завода. К нам неспешно направился пожилой мрачнолицый охранник со старым ружьем на ремне. Сорочкин сунул ему под нос редакционное удостоверение.

— Из газеты? — просипел охранник. — Давай, давай напиши, как его от стенки ташшат.

— Ты о чем? — насторожился Сорочкин, но в следующий миг, не дожидаясь ответа, припустил вдоль длинного и словно бы мертвого заводского цеха.

Мы с фотографом побежали за ним. Свернули за угол цеха — и замерли.

Громадный корпус недостроенного крейсера, словно веснушками, покрытый рыжими пятнами сурика, косо стоял на темной воде заводской акватории — да не стоял, а подталкиваемый двумя буксирными пароходиками, прилепившимися к носу и корме, медленно отодвигался от заводской — так называемой достроечной — стенки. Буксиры усердно пыхтели. На мостике крейсера высокий морской офицер в мегафон отдавал команды. Несколько матросов (или курсантов?) возились на крыльях мостика. А по стенке беспокойно бегал взад-вперед строитель Шуршалов в своем берете — он грозил офицеру кулаком и орал, срывая голос:

— Братеев! С левого борта кингстоны плохо задраены! Тебя судить будут, когда корабль потонет!

Котелков щелкал затвором — такие снимки!

А я думал себе: «Братеев, опять Братеев! То он Настю в постель затаскивает, то крейсер от стенки оттаскивает». Мне захотелось убить этого наглого офицера.

— А где тут телефон, служивый? — спросил Сорочкин у охранника.

Головань назначил митинг на шесть часов. Он без митингов не мог обходиться: геополитика, бушевавшая в его государственном мозгу, непременно требовала выхода. Тем более — в своем избирательном округе. Тут еще было дело большой важности — крейсер «Дмитрий Пожарский». Уже несколько лет Головань в парламенте и правительстве затевал скандальные дискуссии о судьбе крейсера, требовал включить в бюджет специальную строку о его, крейсера, достройке. С высоких трибун обращался и к населению с предложением «пустить шапку по кругу». Население, однако, не торопилось отваливать деньги на крейсер: другие заботы жизни — о хлебе насущном прежде всего — сдерживали патриотической порыв.

Ровно в шесть машина с Голованем въехала на площадь, сохранившую при всех постсоветских режимах имя Ленина. В сопровождении телохранителей Головань поднялся на трибуну. Из других машин взошли на трибуну наш Ибаньес и прочие отцы города.

Народ собирался, не сказать, чтобы уж очень активно. Расположились вокруг трибуны профессиональные зеваки, не пропускавшие ни солнечного затмения, ни столкновения автомобиля с автобусом, ни стихийной собачьей случки. Заявился на площадь взвод старух во главе с мастером штробления стен Сиракузовым. Они энергично пели, кивая в такт головами: «Мы кузнецы, и дух наш молод! Куем мы счастия ключи! Вздымайся выше, наш тяжкий молот…» Подтягивались мукомолы — но не все, большая часть оставалась близ Устьинских казарм, в трех кварталах от площади Ленина — на тот случай, если появятся курсанты морского училища и полезут в арсенал.

Была тут и известная в городе Хана Пугач — маленькая, толстенькая, с плаксивым выражением некогда миловидного лица. Всхлипывая, она рассказывала окружающим свою историю, даром что все в городе эту историю знали.

— У меня же все, все на руках, вот паспорт, вот виза, вот билет. Почему не пускаете в самолет, что это такое? А они говорят: постановление. Какое постановление?! Вот вам виза, вот билет! За билет, они говорят, получите деньги обратно. Зачем обратно, вот же вам живая виза… Они говорят: постановление…

— Да, да, — кивали окружающие. — Как раз вышло постановление, и вас не пустили… такое безобразие…

— Я к нему! — Хана Пугач указала пальчиком на Голованя, надувавшего щеки на трибуне. — Слушай, помоги, что же это такое? А он знаете, что ответил? Правильное, говорит, постановление. Нельзя, чтоб народ разбегался. Сиди, говорит, и не рыпайся.

Тут Головань, с шумом выпустив воздух из надутых щек, начал речь:

— Сограждане! Дорогие мои избиратели! Я рад, шо вы пришли повидаться со мной. Хочу прежде всего сказать, шо я не покладаю рук, шобы выполнить ваши наказы. Двери моего московского кабинета всегда открыты для земляков-приморцев…

Затем Головань оседлал любимого мустанга — геополитику. Мелькали страны — Индия, Иран, Турция, Соединенные Штаты, Перу, где томился в руках врагов России «бедный брат Вениамин, кровиночка…».