Андрей Сердюк - Вложения Второго Порядка Страница 22

Нет, это было не послание Ему, представителю той половины мыслящей материи, которая называет себя сю-сю-сильной.

Это был настоящий вызов.

Если раньше Она говорила: "Мне нечего от тебя скрывать, милый" (и это было враньём), то сейчас Он услышал: "Я ничего не хочу скрывать" (и это есть больше, чем правда).

Да, я такая!

И прими меня такой. Такой, какая я есть.

Не хочешь?

Тогда иди ты к чёрту!

Ясно. Пролистал. Заглянул назад, где была рубрика переписки с читателями.

"За ответом в карман":

Как это не странно прозвучит, но среди наших читателей есть и мужчины. Одно-два письма в месяц и от них бывает.

Прислал нам недавно письмо Онаний Анонимович (к сожалению, фамилию свою он не указал) с таким вот давно мучающим его вопросом: "Если я поимел жену ближнего своего, не возжелав её, - является ли это грехом?"

Ну, что же, уважаемый Онаний Анонимович, нам есть, чем ответить Вам на этот вопрос.

Это Зотов пропустил, поскольку ответ знал, и быстро пролистнул чуть вперёд. На литературную рубрику.

"Слово за слово":

"Врага надо знать в лицо", - слышу я. Я же говорю: "Врага надо знать изнутри".

Что они читают?

А читают они то, что они пишут.

В издательстве "Западня" вышел тиражом в сто восемь штук новый роман Стаса Даундайка с претенциозным названием "Книга".

Псевдо детективный сюжет романа не слишком оригинален.

На всём его протяжении объёмного текста, автор насилует нас, с азартом импотента, тягуче написанной историей о том, как не очень молодой и не очень удачливый частный сыщик пытается выполнить заказ своего таинственного клиента. Перед героем поставлена задача, - найти некоего человека и передать ему некую книгу.

В результате долгих и нудных поисков этот горе-сыщик начинает понимать, что ищет самого себя.

Себя. Но другого себя. Того, кем он был до автокатастрофы, которая осталась где-то там, далеко за рамками романа.

И всё это время автор неубедительно пытается запутать читателя. Так, чтобы не было понятно: вновь образующаяся личность героя - это результат воспоминаний, результат возвращения к старому "я", либо это формирование нового "я" под воздействием той самой книги, которую он должен был вручить, как уже выяснилось, самому себе, и которую по ходу действия, конечно, прочёл.

И обычная, набившая уже оскомину параллельность повествований: и самого романа и книги.

И коллизия, когда к ближе концу книга вытесняет собой героя, и сама становится главным героем романа.

Ну и вся эта обычная каша с взаимоотношениями двух "Я".

В общем, ничего нового, - сняв урожай с распаханной самурайскими мечами авторов-самоубийц темы "Я и весь остальной мир", они, наконец-то, доковыляли до следующей оппозиции - "Я и другой Я".

Посоветовал бы им кто-нибудь снять с полки "Степного волка", и экстерном перейти в следующий класс: "Я и другие мои Я".

Да только кому же хочется с ними лишний раз бесплатно общаться?

Короче, безрадостно всё. Диагноз подтверждается: они уже безнадежно отстали в от нас в своём развитии...

Но: чем бы оно там не тешилось, только б водку не жрало.

И на других баб не глядело.

Кстати, подписано было - Б.Р.

Дальше читать не смог.

Ночь была беспокойной, - сморило.

И он оставил без присмотра все сорок девять триллионов живых клеток своего организма.

Но знал, что ровно через пятнадцать минут проснётся и...

18.

Очнувшись через эти заявленные пятнадцать минут, стал Зотов случайным свидетелем разговора, который укрепил его в вере, что слова даны мужчине Небесами с одной единственной целью - ускорение процедуры обольщения женщины.

Ведь всё, что начинается стихами, обычно кончается постелью. Не так ли?

Рядом с Беллой стоял и стильно попыхивал "Парламентом" посол губернатора. Манкируя присутствием Зотова, он окучивал её в полную силу всего своего интеллекта:

- Недавно прочитал, как Битов, переезжая из Нью-Йорка в Принстон, из окна электрички увидел на какой-то грязной стенке слово birdy, и так его это слово зацепило, что даже на стихи пробило. Представляешь, он впервые написал стихотворение по-английски, так что, прости, декламирую в собственном графоманском переводе:

Было ветрено и птично.

В пыль цветы заброшены.

Рассвело. И не прилично

Завтра вылезло из прошлого.

А вчерашний был зарок

Глуп. И как посметь

Важный пропустить урок

И последний - смерть.

Правда, слово, какое непривычное - "птично"? Свежее словечко...

- Не очень, - сорвалось у Зотова, не удержался он.

- Простите, - повернулся к нему удивлённый сим нахальством вельможный порученец.

- Не ново это слово, - из вредности начал вспоминать Зотов, - у Северянина в "Адриатике", помните:

Наступает весна... Вновь обычность её необычна,

Неожиданна жданность и ясность слегка неясна.

И опять - о, опять! - всё пахуче, цветочно и птично.

Даже в старой душе, даже в ней, наступает весна.

А это, извините, тридцать второй год и, говоря ...

--Ну, может... у Северянина, - стушевался, прервав его, посол.

... И всё бы ничего, да только в этот момент Зотов почувствовал, что снег, всё же попавший за отвороты сапог, начал подтаивать.

Сидеть на сугробе с мокрыми ногами, когда и погода-то дрянь, когда метёт нечистая сила (и метёт остервенело!) - не дело конечно. Так чего доброго и пневмонию схватишь - и вся недолга! Только... Только вот смешно, право, о болезни-то за несколько минут до возможной смерти. Чего о теле-то печалится, когда душа вот-вот юдоль земную покинет? Снявши голову, да по волосам... Но скорей бы уже!

Секунданты всё ещё продолжали вытаптывать в глубоком снегу площадку для дуэли.

Скорей бы! Скорей бы уже кончить всё разом... Душа ныла, жаждая, торопя развязку... А гадко-то на душе как! Пока до места добрались, настроение испоганилось в конец... Непогоде подстать. И откуда что взялось-то? Экая круговерть!

Раздраконенная ветром метель, проявив всю свою стервозность, взбивала хамскую пургу. Яростный ветер совсем взбесился, и диким зверем, с рычанием, каждый миг менял направление. И куда не повернись, - хлещет отовсюду, повсюду достаёт. Снег.

Снег... Всё лицо исполосовал жестяными хлопьями. Исколол глаза до слёз тонкими иглами. Сущий хлыст! Наказанье Божье! За что? Зовёт куда-то, гонит. Куда? Свистит, визжит, завывая. Может быть, хочет непоправимое упредить? И визгом этим высекает из естества человечьего - из самого, что ни на есть нутра его - высокий голос пронзительной тоски.

Но наконец-то! Позвали к барьеру...

Нет, господа, примиренье никак не возможно, - и пистолет наобум из ящика... И туда, где угадывался смутный силуэт, силился не глядеть. Не глядеть!