Н. Тасин - Катастрофа. Том II Страница 22

Мучительно долго тянулись минуты и часы, наполненные нечеловеческой мукой. Многие поседели за эти роковые часы, другие сошли с ума; некоторые, особенно среди стариков и женщин, умерли от разрыва сердца.

Только лишь на следующий день, около полудня, электрическая станция была исправлена, и в разных концах города вспыхнули электрические фонари и лампы.

Крик радости вырвался из тысяч грудей, как если бы над заживо погребенными людьми поднялась вдруг крышка гроба, и они увидели свет солнца.

Грабители, застигнутые этим неожиданным светом врасплох, бросились врассыпную, теряя по пути часть награбленных вещей. На недавно еще безлюдных улицах и площадях стали появляться военные и полицейские патрули. Раскрывались окна и двери, и тысячи людей, толкаемых острым любопытством, выбегали на улицу, чтобы узнать, что произошло в эту долгую, страшную ночь.

И не успели еще глаза, привыкшие в эту ночь к темноте, освоиться со светом, как снова началась борьба на жизнь и смерть между двумя враждующими лагерями. Инсургенты спешно мобилизовали силы на площади Республики, в предместье св. Антония, на Бастильской площади и в прилегающих улицах. Войска стали занимать ближайшую к площади Согласия часть города.

Несколько минут спустя с обеих сторон открыт был огонь. На смену полной ужасов ночи пришел угрожающий тысячью смертей день.

Гаррисон с товарищами вышел из исправленной электрической станции и направлялся через площадь Согласия к тому дому, где находился Комитет обороны. Он был бледен от потери крови, от бессонной ночи и тяжелой, почти беспрерывной многочасовой работы. Лицо его было испачкано машинным маслом, одежда изорвана и висела клочьями. Он стал совершенно неузнаваем, и даже те, которые хорошо знали его в лицо, с первого взгляда принимали его за какого-нибудь оборванца.

Не лучше выглядели и его товарищи.

Снаряды все чаще и чаще прорезывали воздух, шипя, как брошенное в воду раскаленное железо. Вокруг того места, куда они падали, долго дрожали дома, со звоном разбивались стекла и падали листья с деревьев.

— Они не унимаются, эти безумцы! — говорил Гаррисон. — Мало им пережитых уже ужасов!

Каждый раз, как вверху раздавалось шипение снаряда, он и его спутники поднимали головы вверх и следили за направлением его полета. Иногда, когда снаряд грозил упасть поблизости, они перебегали с одной стороны улицы на другую или же бросались в соседние улицы.

Вдруг, когда они были уже в нескольких десятках шагов от того дома, где находился Комитет обороны, на противоположной стороне улицы с оглушительным треском разорвался снаряд. С минуту ничего не было видно за густым облаком дыма, осколков камня и стекла. Когда облако рассеялось, на мостовой, в лужах крови, валялись несколько человек.

Среди них был и Гаррисон. Он был смертельно ранен в голову и правый бок.

Весть об этом с быстротой молнии облетела квартал, а потом и весь город.

— Гаррисон убит! Гаррисон убит! — тревожным шепотом переходило из уста в уста.

Люди со всех сторон сбегались к месту катастрофы.

Прибежал и Стефен. Он бросился к своему другу, наклонился над ним и, с трудом сдерживая подступавшие к горлу рыдания, спросил:

— Что с вами, дорогой друг? Вы ранены?

— Я умираю… — едва слышно простонал Гаррисон. — Передайте парижанам… что я…

Силы изменили ему, и голос оборвался. Он попытался было подняться на локте, но не мог; заметив это, Стефен приподнял его голову.

— Что вы хотели бы передать парижанам? — спросил он, совсем близко наклоняясь над умирающим.

Но глаза Гаррисона уже затянулись пеленой смерти, и на посиневших губах выступила пена. Он испустил глубокий вздох, — вздох прощания с землей, с жизнью, с людьми, со всем, чем он жил и что было ему дорого.

Стефен бережно опустил его голову, как бы боясь причинить ему боль, закрыл ему глаза, потом встал, снял шляпу и медленно перекрестился.

В течение нескольких минут в городе царила глубокая тишина. Казалось, что подземный Париж хочет почтить религиозным молчанием того, кто был его духовным отцом и одним из главных создателей.

Но в дни тревог и смятенья живые не любят подолгу останавливаться над телами павших. Скоро снова зашипел в воздухе снаряд, неся с собой смерть, разрушение и животный ужас.

XVI.

Только через два дня прекратилась уличная борьба и наступило затишье.

Подземный Париж походил на поле сражения, над которым долго носилась смерть, злорадно торжествующая, опьяненная кровью, пожиная обильную жатву.

С обеих сторон были тысячи убитых и раненых. С улиц, площадей и полуразрушенных домов спешно убирали трупы. Целая армия механиков и простых рабочих спешно восстанавливала то, что было разрушено в слепой ярости гражданской войны.

Инсургенты были разбиты наголову. Часть бежала за пределы Парижа, другие были арестованы и заключены во временные, импровизированные тюрьмы, так как старые были разрушены.

Похороны жертв гражданской войны были обставлены с грустной торжественностью. Печально отдавался под бетонными сводами звон колоколов собора Парижской Богоматери; глубокой тоской волновали сердца медленные звуки похоронного марша; над толпой колыхались обвязанные черными лентами национальные флаги и покачивались катафалки, которые казались черными таинственными ладьями, плывущими в океан вечности.

Впереди всех, точно адмиральский корабль этой черной эскадры, плыл катафалк с останками Гаррисона, украшенный венками и траурными лентами. Со спокойной уверенностью вел за собой Гаррисон толпу покойников в океан вечности, — с той же спокойной уверенностью, с какой он, недавно еще, указывал ей путь в океане жизни.

На кладбище, перед крематорием, Стефен, после прочувствованной речи в честь всех погибших, посвятил несколько слов памяти своего безвременно павшего друга. Толпа слушала его в религиозном молчании, с обнаженными, низко поникшими головами.

— Граждане! — говорил Стефен. — Из всех понесенных нами тяжких утрат, это самая тяжкая, самая скорбная. Мы навеки прощаемся здесь с великим гражданином, отечеством которого был весь мир. Он умер, но дело его не умрет, пока будет биться хотя бы одно сердце человеческое. Он указал нам путь спасения от грозной опасности и заложил первый камень первого подземного города. Его гению и энергии миллионы людей обязаны спасением от верной смерти. Ярким светочем горело это мужественное, благородное сердце. Честь и слава неутомимому борцу за счастье человечества! Да будет запечатлена память о нем навеки, переходя из рода в род, из поколения в поколение. Золотыми буквами вписал он свое имя в великую книгу Истории, и с почетом и уважением будуть произносить это имя даже наши далекие потомки. Да почиет он в мире и да будет ему легка земля, на которой он оставил такие глубокие следы своего творчества. Мы, остающиеся в живых, будем, по мере сил, продолжать его дело. Над прахом его мы поклянемся забыть все, что нас разделяло, и дружно, общими силами, возьмемся за работу по восстановлению выбитой из колеи жизни. Это будет лучшим способом чтить память великого друга человечества Кресби Гаррисона.