Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного) Страница 23

- Кто там?

- Свои, - сказал Слава и закрыл пальцем засветившийся глазок.

Марина открыла. С полумрака затянувшейся ночи и неосвещенного подъезда он увидел только тень, облаченную во что-то белое от плеч до ног, в сердце неприятно екнуло, но Слава тут же сообразил, что это просто ночная рубашка. Марина стояла на одной ноге, обхватив себя руками, и смотрела на Славу, в общем-то не делая никаких попыток пропустить его в квартиру. Инициативу пришлось взять на себя и он, бросив дипломат и взяв девушку за плечи, осторожно отставил ее, шагнул внутрь, ногой захлопнул дверь и прижал холодную Марину к себе. Глаза ее были закрыты, мешочки под ними напухли, волосы растрепались до безобразия и казалось, что она продолжала спать или находилась в некой стоячей коме.

Черт, нужно было что-то срочно делать. Самое лучшее, конечно, горячая ванна, но придется топить титан, а на это, как не удивительно, не было времени. Слава подхватил ее под попку, так что ее голова легла ему на плечо, а ноги повисли в воздухе, сделал неудачную попытку содрать с себя грязные ботинки, но пятки застряли на полпути и только замяли задники, и понес ее по длинному коридору, куда выходили все двери. Комнат было три и Марине повезло иметь свой собственный уголок.

Так, кровать разобрана и, даже, еще теплая. Хорошо. Споткнувшись об кроссовки и валяющийся анарак, Слава уронил ее на пружинистый и очень скрипучий матрас, закутал в одеяло и потрогал губами лоб.

Конечно, как он и предполагал, температуры не было, и все происходило не из-за какой-то там простуды. Необходимы были тепло и ласка. Ласка и тепло.

Намокшие и натянувшиеся шнурки в ботинках никак не хотели развязываться. Замок на куртке заело насмерть. Пуговиц на рубашке и брюках было слишком много, они явно выросли в диаметре и не вылезали из петлиц, майка и трусы прилипли к взмокшему телу. Со Славиной помощью разгром в комнате еще больше увеличился, как будто невидимая таможня здесь проводила личный досмотр, но ему было не до порядка. Он откинул одеяло и стащил с Марины заледеневшую ночнушку, трусики и шерстяные носки. Под одеялом было холодно, как в склепе, и он накрылся с головой, обнял и сильно прижал девушку к себе, дыша ей попеременно то в нос, то в глаза.

Слава замерз сразу, мгновенно, до безобразия, до боли в мочевом пузыре и нестерпимого желания помочиться. Хотя он чувствовал ткнувшиеся ему в грудь сморщенные соски, гладкий живот, а правая ладонь его лежала на Марининой ягодице, чтобы их тела теснее соприкасались, ничего похожего на сексуальное возбуждение или намек на желание он не испытывал. В паху все сжалось, смерзлось, атрофировалось, и это было плохо. Целомудрием тут, увы, не обойдешься. Чем ее еще можно привязать к жизни? Милыми нашептываниями, которые она не слышит? Дыханием, которое не может согреть ей даже кончик носа? Поцелуями, от которых мерзнешь сам и кажется, что прикасаешься к замороженному железу, и на нем останутся клочья твоих губ?

Это было, наверное, все равно что насиловать куклу, или, того хуже, труп. Ни малейшего отзыва, ни желания. Он надеялся на ее рефлексы, надеялся на свое умение, ему было жарко, он задыхался и хотел отбросить проклятое неподъемное одеяло, но оно сопротивлялось, как живое, снова наползало на голову поднимающимся тестом, облепляло, душило, не давало просыхать поту, так что его капли дождем падали с его груди на Марину, затекали ей на шею, брызгали на щеки и глаза, отчего казалось, что девушка плачет. Он устал, смертельно устал, во рту стоял металлический привкус Марининых губ, и Славе внезапно пришла в голову поразительная мысль, что это было бы здорово. Просто болезненно и ужасающе здорово. Так романтично и сентиментально, что стоило это вот прямо и сейчас обдумать.

Одеяло наконец подалось и Слава с облегчением сел на ее коленки и закрыл лицо ладонями, не давая себе отдышаться, продолжая с силой вдыхать в себя потный, затхлый воздух сквозь крепко сжатые пальцы. Закружилась голова, сердце обрывалось и летело в какую-то неимоверно глубокую пропасть, но разгоряченное тело остывало и от этого совсем некстати становилось легче.

Нужно додумать, успеть, опередить и лучше понять. Никакое воображение или предыдущий опыт не помогут, не считаются они здесь и теперь. Да или нет. Так просто и... так сложно. Тварь я дрожащая или имею право? Право имею, возможность имею. Чего же у меня нет? Смелости, решимости, ненависти? Ну, ненависти хватает, даже не ненависти, а того, что гораздо хуже - дьявольского интереса, паучьего инстинкта, когда все высосано, все соки, вся жизнь, вся новизна, и остается только выбросить мертвую пустую оболочку. Хотя, кажется, это относится только к самкам, но вопрос продолжения рода здесь не имеет абсолютно никакого значения.

Слава пальцем провел по ее холодному лбу, правильному носу, губам, заскользил по каплям своего пота, осевшим росой на холодной коже и не желающему высыхать, вильнул к левой груди, потрогал твердый сосок и остановился там, где должно было быть сердце. Почему считается, что сердце бьется столь просто, сколь просто мы говорим или пишем - тук-тук-тук. Ни черта подобного, это только код, глупая и примитивная словоформа, имеющая такое же отношение к настоящему сердечному ритму как нарисованное на бумаге сердце - к реальному. Его невозможно описать, нужен композитор. Или так - палец вверх, пауза, еще вверх, вниз, провал, пауза, дрожь, вверх. Впору чертить кардиограмму, или попытаться ее сгладить, гармонизировать, например так: вверх, пауза, вниз, дрожь. Нет, дрожь здесь совершенно не нужна, лучше как на качелях - вверх, вниз, вверх, вниз. Плывет, качаясь, лодочка по Яузе-реке.

Он не заметил как стал весело насвистывать, похлопывая в такт Марину по животу, отчего она открыла глаза и бессмысленно, мутно посмотрела на него. Взгляд ее продрал Славу почище всей предыдущей эпопеи, на него обрушилась такая невероятная по интенсивности волна жалости, что покатились слезы, губы скривились и задрожали, а руки сжались в кулаки. Затрещала простынь. От нее необходимо избавиться сейчас же, пока не вывернуло прямо Марине на лицо, уж лучше боль, чем жалость. Слава разогнул скрюченные пальцы, чувствуя как заржавевшие намертво суставы крошатся, перекатываются острыми осколками, рвут кожу и сосуды, порождая страшные гематомы. Замах дался легче, а на ударе опять сплоховал - она даже не дотронулась другой щекой простыни. Но второй не подвел и выбил из карих глаз всю муть и туман, а еще слезы, много слез, и еще нервное, быстрое натужное дыхание, как у оклемавшихся утопленников - вместе с водой, слюной, рвотой и пеной.

Еще шлепок и еще немножко смысла в выпуклых глазах, так не подходящих этой рыжухе. Нужно ли разбить ей щеки и губы, чтобы услышать нечто еще, кроме кашля и глухого стона, что-то давно забытое и такое милое - поцелуй меня, радость моя, я твоя навеки, милый, а не пора ли нам заняться любовью, я так истомилась за этот день...