Рик Янси - 5-я волна Страница 24

Жестокость – не свойство личности. Жестокость – привычка.

Он отмахнулся от этой мысли. Назвать его занятие жестоким – это признать, что у него был выбор. Но выбор между себе подобными и другим видом в его случае не стоял. Иные решили за него. Было нелегко, особенно если учесть, что последние четыре года он притворялся, будто ничем не отличается от людей.

Из этого вытекает непростой вопрос: почему он не убил ее в тот первый день? Почему не пристрелил в ночном магазине, а пошел следом в лес на ее стоянку? Почему не прикончил ее, когда она плакала там в темноте?

Он мог бы объяснить, почему промахнулся, когда стрелял на шоссе. Слабость, недосыпание, шок от того, что увидел ее снова. Он предполагал, что она, если когда-нибудь покинет свой лагерь, пойдет на север, а не обратно на юг. Тогда его захлестнула волна адреналина, как будто он гулял по городу, свернул за угол и наткнулся на друга, с которым сто лет не виделся. Из-за этого и промахнулся. Второй и третий промах он списал на удачу, на ее удачу, а не его.

Но как же все те дни, когда он проникал в ее лагерь, пока она ходила за припасами, и крал у нее кое-что, включая дневник, в котором она написала: «Иногда поздно ночью я лежу в палатке и будто слышу, как звезды скребут по небу». А те предрассветные часы, когда он бесшумно проскальзывал к ее палатке? Ведь он тогда бывал полон решимости сделать то, к чему готовился всю жизнь. Она не была первой в списке убитых им людей. И не будет последней.

Никаких проблем не предвиделось.

Он провел скользкими ладонями по ляжкам. В лесу было прохладно, но он взмок от пота. Вытер рукавом глаза. С шоссе доносился только шум ветра. По стволу дерева рядом с ним на землю сбежала белка, ее ничуть не беспокоило его присутствие. Внизу шоссе уходило за горизонт в обе стороны; никакого движения, только ветер подбрасывал в воздух мусор и пригибал траву. Стая грифов отыскала на медиане три трупа. Три жирные птицы вперевалку подошли поближе к мертвецам, остальные кружили над шоссе. Популяция грифов и других стервятников росла не по дням, а по часам. Грифы, вороны, бродячие кошки, стаи голодных собак… Он не раз натыкался на трупы, которыми явно кто-то поужинал.

Грифы. Вороны. Кот тетушки Милли. Чихуа-хуа дяди Германа. Поденки и прочие насекомые. Черви. Время и непогода подчищают остатки. Если Кэсси не выползет, она умрет под этой машиной. Последний вздох – и спустя считаные минуты прилетит первая муха, чтобы отложить в ней яйца.

Он отмахнулся от этой жуткой картинки. Человеческая мысль. Прошло четыре года, а он все никак не отучится смотреть на мир глазами людей. Он разрыдался, когда в день пробуждения впервые увидел лицо своей человеческой матери. Прежде он не видел ничего прекраснее… или ужаснее этого лица.

Интеграция проходила болезненно. Процесс не был ни плавным, ни быстрым, как у некоторых других. Его случай, полагал он, оказался таким трудным из-за того, что детство хозяина его тела было счастливым. Труднее всего преодолеть уравновешенный и здоровый дух человека.

«Самая рискованная схватка из всех, которые тебе предстоят, – сказали ему перед внедрением, – это схватка с душой хозяина тела».

Это была ежедневная борьба, и она еще не закончилась. – Тело, в которое он внедрился, не было чем-то отдельным от него, вроде марионетки, которую можно дергать за ниточки. Оно было им. Глаза, которыми он смотрел на мир, были его глазами. Мозг, с помощью которого он интерпретировал, анализировал, ощущал, запоминал этот мир, был его мозгом. Он опирался на тысячи лет эволюции. Человеческой эволюции. Он не был пленником этого тела и не просто передвигался в нем, управляя, как жокей лошадью. Он был этим человеческим телом, и оно было им. И если бы что-то случилось с телом, если бы, например, оно погибло, он бы погиб вместе с ним.

Такова была цена за выживание. Решающая ставка в последней игре его народа.

Чтобы отчистить свой новый дом от человечества, он вынужден был стать человеком.

И, став человеком, он должен был преодолеть человеческое в себе.

Он встал, не понимая, чего ждет. Кэсси от Кассиопея обречена. У нее серьезное ранение. Побежит она или не побежит, надежды на спасение нет. У нее не было возможности обработать рану, а вокруг на мили никого способного ей помочь. У нее в рюкзаке небольшой тюбик с дезинфицирующей мазью, но нет шовного материала и бинтов. Через несколько дней рана воспалится, начнется гангрена, и она умрет, если, конечно, раньше ее не убьет другой финишер.

Он терял время.

Охотник встал и спугнул белку, та зло зашипела и пулей метнулась вверх по стволу дерева. Он взял винтовку на изготовку и осмотрел «бьюик» через прицел.

Что, если прострелить шины? Машина сядет на обода и придавит девчонку корпусом в две тысячи фунтов. Тогда она точно никуда не побежит.

Глушитель опустил винтовку и повернулся спиной к шоссе.

Грифоны подкрепились на медиане и поднялись в воздух.

Ветер стих.

А потом инстинкт подсказал охотнику: «Обернись».

Из-под машины показалась окровавленная рука. Потом нога.

Он снова поднял винтовку. Поместил девчонку в перекрестие прицела и задержал дыхание. Пот струился по его лицу и щипал глаза. Она все-таки решилась. Она собирается бежать. Он почувствовал облегчение и одновременно тревогу.

Он не мог промахнуться в четвертый раз.

Широко расставив ноги, расправив плечи, он ждал, когда цель начнет движение. Направление значения не имело. Кроме как под машиной, Кэсси спрятаться негде. И все же он надеялся, что она побежит в противоположную от него сторону и не придется стрелять ей в лицо.

Кэсси подтянулась и встала. В какой-то момент она привалилась к машине, но потом выпрямилась и сумела утвердиться на одной ноге. В руке она крепко сжимала пистолет. Он навел красный крест прицела в центр ее лба. Палец замер на спусковом крючке.

«Давай, Кэсси, беги».

Она оттолкнулась от машины. Подняла пистолет. Прицелилась в какую-то точку в пятидесяти ярдах справа от него. Перевела на девяносто градусов, вернула обратно. В мертвой тишине до него долетел слабый звенящий голос:

– Вот она я! Давай, сукин сын, возьми меня!

«Я иду», – подумал он, потому что винтовка и пуля были частью его, и, когда пуля врежется в кость, он тоже будет там, он будет внутри жертвы в момент ее смерти.

«Не спеши, – сказал он себе. – Жди, пока побежит».

Но Кэсси Салливан не побежала. Через прицел ее лицо, перепачканное в машинном масле и крови, было так близко, что он мог пересчитать веснушки у нее на носу. Страх в ее глазах был ему знаком, он видел его сотни раз; с этим страхом мы смотрим на смерть, когда смерть смотрит на нас.

Но в ее глазах было что-то еще. Оно боролось со страхом, сопротивлялось ему, загоняло вглубь, помогло ей крепко держать пистолет в руке. Она не пряталась и не убегала, она противостояла.

Пот заливал ему глаза; ее лицо в прицеле смазалось.

«Беги, Кэсси. Пожалуйста, беги».

На войне наступает момент, когда надо переступить последнюю черту. Эта черта отделяет то, чем ты дорожишь, от того, что требует от тебя война. Если он не сможет переступить эту черту, война будет окончена, и он проиграет.

Его сердце – война.

Ее лицо – поле боя.

Охотник заплакал, но этот плач никто не мог услышать.

Он повернулся спиной к шоссе и побежал.

IV. Подёнка

32

Смерть от переохлаждения – не самая худшая смерть.

Так я думала, пока замерзала.

Тебе тепло, болезненных ощущений нет. Ты паришь, как будто только что залпом выпила пузырек сиропа от кашля. Белый мир обнимает тебя белыми руками и уносит в белые глубины закоченевшего моря.

И тишина, черт побери, такая, что во всей вселенной есть только один звук – удары твоего сердца. Тихо до того, что твои мысли шуршат в глухом промерзшем воздухе.

По пояс в сугробе под безоблачным небом. Снег удерживает тебя в вертикальном положении, потому что ноги уже не могут.

И начинается: я жива, я умерла, я жива, я умерла.

А еще этот проклятый мишка, который устроился, как на насесте, на твоем рюкзаке, смотрит в пустоту большими карими глазами и заводит шарманку: «Ты ничтожество, слабачка, ты же обещала!»

Холодно так, что слезы превращаются в лед на щеках.

– Я не виновата, – оправдываюсь перед мишкой, – я погоду не заказывала. Не нравится, все претензии к Богу.

Я этим теперь регулярно занимаюсь, то есть предъявляю претензии Богу.

Например:

«Бог, на черта все это?

Уберег меня от „глаза“, чтобы я смогла убить солдата с распятием. Спас от глушителя, чтобы моя рана воспалилась и каждый шаг по шоссе превратился в пытку. Давал силы идти, а потом на целых два дня устроил метель, чтобы я увязла по пояс в этом сугробе и умерла наконец от обезвоживания под великолепным синим небом.

Спасибо тебе, Господи».

«Уберег, спас, поддерживал, – говорит мишка. – Спасибо тебе, Господи».

«А толку-то?» – думаю я.

Всю вину я взваливаю на папу. Он с такой подростковой симпатией рассуждал о других и так старался не терять оптимизма. Но я на самом деле вела себя ничуть не лучше. Просто было трудно смириться с тем, что вечером я легла в постель человеком, а утром проснулась тараканом. Признать тот факт, что я мерзкое насекомое с мозгом не больше булавочной головки, да еще разносчик инфекции, не так-то легко. Нужно время, чтобы смириться с подобным положением вещей.