Себастьян Фолкс - Возможная жизнь Страница 24

Жалованья на жизнь хватало, а остатки наследства он потратил на приобретение вина и теперь наполнил свой погреб небольшими бутылками бургундского. Он также имел удовольствие наблюдать за Каудри, Мэем и Баррингтоном на крикетной площадке. Вернувшись со свадьбы, он откупорил вино, чтобы запить им баранью отбивную со свежими овощами из огорода. Совсем неплохо, думал он, сидя за столом посреди маленькой, замощенной плиткой террасы позади дома, куда почти не доносился гул шоссе.

А затем неожиданно, часов в десять вечера, когда он прибирался, готовясь лечь спать, на него обрушилась огромная усталость – такая, что он не смог ступить и шагу и прилег на диван в гостиной. Миллионы мгновений, в которые он за более чем пятьдесят лет своей жизни что-то поднимал, перемещал, перебрасывал и перетаскивал, словно навалились на него все сразу. Силы, которые он прилагал, ползая младенцем по полу, бегая ребенком по улице, бросая, отбивая и ловя мячи на крикетной площадке, маршируя на военном плацу, вытягиваясь в струнку, копая землю, надрываясь и волоча поленья к печи, закрепляя откидные скаты, – не говоря уж о часах бега по лесу или повседневных переносках ящиков, чемоданов, книг, – казалось, исчерпались.

Пусть кто-то другой влачит за меня мою жизнь, думал Джеффри, ощущая под щекой грубую ткань кушетки. Я любил ее, был неистово верен себе, ну и довольно с меня, пожил и хватит.

Оставив запорошенный перхотью пиджак на спинке стула, поношенные полуботинки на коврике у дивана, Джеффри вдохнул запах старой обивки – она пахла увяданием, как сухая роза, – и закрыл глаза.

А через несколько часов, проснувшись в огорошившей его тьме, ощупью поднялся наверх, разделся, залез в постель и укрылся пуховым одеялом от пробиравшегося в коттедж утреннего холодка.

Назавтра он почувствовал, что изменился. Узловатые вены на кистях рук были все теми же; артрозная боль в бедре никуда не делась, впечатления о мире поступали к нему по той же сети нервов, на какую он полагался с раннего детства. И все-таки разница ощущалась – не как телесное или нездоровое изменение, а скорее как прикосновение нечаянной благодати.

В школе, судя по всему, никто ничего не заметил, но Джеффри ощущал себя вполне счастливым, когда стоял у доски или медленно приближался к крикетной площадке, покуда косые лучи послеобеденного солнца сквозили в кронах вязов, а мальчишки, галдя, пробегали мимо, – и знал, что в нем, внутри него, произошла какая-то неуловимая перетасовка частиц, и чувствовал с радостью и смирением, что стал другим.

Часть II

Вторая сестра

Отец велел нам сесть за стол.

– Дети, – сказал он, – кому-то из вас придется переселиться в работный дом. Мне предложили избавиться от забот об одном из вас.

Все мы уставились друг на друга. Джон был самым старшим, значит, ему ничто не грозило, он мог найти работу. Мег – единственная девочка в семье, папина любимица. Том – совсем малыш, ему всего два года. Я понял, что выбирать родителям придется между мной и Артуром, третьим ребенком и четвертым. Долгий получился вечер. Я не знал, нужно ли мне говорить что-либо в свою защиту. Мы с Артуром все поглядывали один на другого.

Семья наша занимала две комнаты во втором этаже дома на Мэйсон-стрит. Когда-то нам принадлежали все четыре комнаты, но затем пришлось сдать две нижние жильцам. Мама, Мег и малыш Том спали в одной, мы с Артуром делили кровать в другой. Где проводили ночи папа и Джон, я не помню. Оба редко бывали дома.

Утром мама сказала: «Мне жаль, Билли, идти придется тебе». Я знал, что так и будет. Работный дом назывался «Сент-Джозеф-Западный», но люди по большей части именовали его «Бастилией». Мне было уже семь лет, однако ростом я не вышел, потому как у нас вечно не хватало еды. Я попрощался с Томом, хоть он и не понимал, что происходит. Мег плакала – громко, во весь голос. Джона и папы не было, они отправились на поиски работы. Артур сжал мою руку, но посмотреть мне в глаза не решился.

Мама надела шляпку и пошла по Мэйсон-стрит – торопливо, ей не хотелось, чтобы у нее спрашивали, куда она направляется. Идти туда было с полчаса. Однажды я уже видел этот дом, мы проходили мимо него, направляясь к жившей в Хокстоне тете Энни. То было большое серое здание, обнесенное железной оградой. Мама потянула за шнур звонка, и где-то внутри дома, в полумиле от нас, раздался звон. Мы ждали, мама дрожала. Долгое время спустя в доме послышались шаги, потом лязг сдвигаемых засовов. Дверь отворилась, за ней стоял крупный мужчина в черной шляпе.

– Я миссис Уэбб, – сказала мама.

Мужчина кивнул:

– Оставьте ребенка.

Он потащил меня внутрь. Я позвал маму, однако мужчина захлопнул дверь. Больше я маму не видел, никогда.

Я оказался в сводчатом коридоре с кирпичным полом. Оглянулся на дверь и ощутил, как на плечо мне легла ладонь мужчины. Может быть, мама все еще стоит снаружи, подумал я. Мужчина подтолкнул меня вперед, и я пошел по коридору без окон.

Мы попали в комнату вроде приемной, мне велели сесть на скамью у двери конторы. Здесь было посветлее, и я разглядел, что нахожусь на пересечении двух длинных коридоров. Удастся ли мне еще хоть раз увидеть мир снаружи? Из конторы вышел другой мужчина, одетый в серое, и повел меня вниз по лестнице, пока мы не оказались в подобии прачечной – без окон, но с двумя газовыми рожками. Здесь я получил приказание снять всю одежду, усесться в наполненное водой деревянное корыто, и мужчина стал тереть меня щеткой. Потом мне остригли волосы и обрили наголо. Мне выдали дурно пахнущую одежду из какой-то жесткой ткани и неудобные башмаки с торчащими внутрь гвоздями. Один башмак оказался больше другого. А еще синие чулки.

Потом меня привели к другой комнате и снова велели подождать у двери. А войдя в нее, я очутился лицом к лицу с Мастером. Я представлял себе щеголеватого джентльмена вроде тех, каких мы с отцом видели, зайдя как-то в Сент-Джеймский парк. Однако он оказался корявым мужиком с бакенбардами и маленькими глазками. В камине жарко пылал уголь, и Управляющий все промокал красной тряпкой лоб. Он сказал что-то о вере в Бога, но что Усердный Труд важнее. На стене висели рамки с какими-то изречениями, однако прочесть их я не мог.

Мне показали мою постель в помещении с деревянными стропилами, походившем на амбар. Лежишь там в подобии ямы в полу, а рядом другие ямы в ряд, как могилы – вся разница, что сверху не земля, а одеяло. Снизу соломенный тюфяк. Вверху – балки, на стенах – надписи, только не в рамках, а просто выведенные крупными печатными буквами. В моей спальне размещались только мальчики, от малышей немногим старше Тома до ровесников Джона, которому уже исполнилось пятнадцать. В одном ее конце стояла бадья взамен отхожего места, однако мне не хотелось справлять нужду у всех на глазах. Мальчики потребовали, чтобы я спел или прочитал стишок, как делали все новички.