Юлия Иванова - Лунные часы Страница 24

Я как захохочу, а потом сразу замолчал, потому что увидел, что смеюсь один, а остальные - серьезней некуда, даже Петрова.

Даже Петрова.

Я тогда смотрю на Петрову, а Петрова глаза прячет.

- Ты что? - хмыкаю, а у самого не хмыканье, а хрип какой-то вышел, - И впрямь собралась за...замуж за...этого?

- Собралась, - говорит Петрова, - Ты пожалуйста не расстраивайся, Качалкин. Так надо.

- Что надо? - ору, - Кому надо? Ты что, Петрова, совсем того?

- Надо, - твердит Петрова, а сама вещички собирает, на меня не смотрит, Иначе нельзя. Прощай, Качалкин, не думай обо мне плохо.

Это она меня "Качалкиным"! Не Аликом, даже не Олегом, а Качалкиным! И ушла.

Я, честное пионерское, снова за руку себя ущипнул - сплю или не сплю.

Больно. Значит, не сплю. Значит, в самом деле Петрова, моя Петрова, выходит замуж за толстопузого Федота, Круглого Дурака и царского сынка! Чушь какая-то, не может быть. Не может, и все тут. Сколько я ее знаю! Всю жизнь, можно сказать. Она игрушки у меня таскала, состарились вместе, погибнуть решили вместе за Истину, и вдруг такое. Да нет, сейчас она вернется и крикнет:

Ну что, Алик, здорово я тебя разыграла?

А я скажу:

- Во-первых, Алики в валенках, а во-вторых...

Но Петрова не возвращалась.

Когда я окончательно понял, что она не придет, я, кажется, заболел. Какая-то странная болезнь - я ни о чем не мог думать, кроме как о Петровой. То я хотел ее убить, то, наоборот, собирался спасать и строил всякие невероятные планы. То ничего не собирался, а просто вспоминал какую-нибудь чепуху, вроде того, что она когда-то сказала или сделала. И почему-то ничего плохого не вспоминалось, только самое хорошее. Будто это не я мечтал когда-то отделаться от Петровой, будто она не плакса и приставала, не самая обыкновенная девчонкадве руки, две ноги, а Бог знает кто. У меня ничего не болело, но было так нехорошо из-за мыслей о Петровой, что я места себе не находил. Все время прислушивался, вздрагивал, и сухие объедки пирогов теперь казались совсем невкусными.

В общем, болел.

А когда выздоровел - напротив, возненавидел Петрову. Ух, как я ее ненавидел! "Не думай обо мне плохо"...Как бы не так! Предательница! Она всегда была такой - лживой, подлой, трусливой, только умела хорошо притворяться, как все девчонки.Теперь я вспоминал только плохие поступки Петровой, а хорошие вдруг вывернулись наизнанку и стали казаться еще хуже плохих. Потому что во всем я теперь видел у Петровой только дурные мотивы, сплошной обман и притворство.

Я со злорадством прикидывал, в какого она превратится персонажа. Девчонка, Которая Предала Друга и Истину и Выскочила Замуж за Толстопузого Дурака и Царского Сынка, Чтобы Жрать Пироги. Или что-то в этом роде.

Я представлял себе, как ее заклеймят позором в мире Людей, когда узнают, и какой прекрасной покажется там моя гордая одинокая стойкость по сравнению с ее предательством!

А Петрова до того обнаглела, что пожелала, чтоб я присутствовал у нее на свадьбе. И не просто так, а свидетелем, как самый близкий друг. В свадебных обычаях Петрова разбиралась - у них вся родня по нескольку раз замуж выходила.

Сначала я, само собой, намеревался гордо отказаться, но потом передумал. Ну ладно, я тебе покажу свадьбу! Я тебе покажу свидетеля! Я тебе покажу "близкого друга"! Теперь я с утра до вечера придумывал слова презрения, которые брошу ей в лицо в самый торжественный момент. И все мне казались чересчур мягкими.

Ведь эти слова войдут в историю!

И вот наступил день свадьбы. С утра под окнами трубили фанфары, курили фимиам, пеклись для всех Дураков пироги с настоящим мясом и рыбой - по случаю большого праздника. Развешивали портреты Раскрасавицы-царицы, толстопузого Федота и... Петровой. Петрова на портрете выглядела настоящей Дурочкой. Впрочем, скоро она такой и станет. Официально объявили, что невеста согласилась признать все дурацкие принципы.

Меня доставили на Виловодную площадь, где я уже был однажды с Сердитым. Здесь перед свадьбой должна была состояться торжественная церемония посвящения Петровой в Дурочки. А сама свадьба планировалась во дворце.

Площадь была забита битком. Бессейн со статуей Раскрасавицы-царицы оцепили стражники, образовывая довольно большое пространство для особо важных гостей. Я тоже считался "особо важным", хотя к ноге моей и была прикована пудовая гиря.

Одна за другой прибывали кареты. Глашатай выкрикивал:

- Его Очковтирательство министр Благосостояния!

- Его Умопомрачительство Министр Просвещения!

- Его Зубодробительство Министр Здравоохранения!

- Его Сногсшибательство Министр Порядка!

- Министр Заграничных Дел, госпожа Война Холодная!

- Приветик!..

Я обернулся и увидел...Безубежденцева. Его трудно было узнать - эдакий солидный важный господин с брюшком и двумя подбородками.

- Ишь, Петрова-то ваша отмочила!..

- Да, - говорю, - отмочила.

- Небось, - говорит, - загордится теперь, про старых знакомых забудет. Ты б за меня ей замолвил словечко!

- Значит, ты и здесь служишь?

- Министром хочу стать, нерыбонемясной промышленности. Есть вакантное местечко.

- Министром? Так ты ж танцор!

- Какой танцор, - зашептал он, озираясь, - В этом дурацком царстве дважды два - пять, поэтому приходилось все время танцевать не в такт и... В общем, разучился я. Совсем разучился. К тому же, сам понимаешь, пироги с утра до вечера, растолстел, форму потерял. Лишний раз повернуться трудно. Ты уж замолви за меня Петровой...

- Ладно, - сказал я, только чтоб отвязаться.

- Эх, Олег! - Безубежденцев вдруг уткнулся мне в плечо и зарыдал, Потерял я свой талант, Олег, начисто потерял! А какой был талантище! Помнишь? Лучший танцор Безубежденцев! Кому служк - тому пляшу...У-уу!..

Но тут подкатила карета Федота, и Безубежденцев исчез в толпе. Как я ни ненавидел Петрову, но мне ее стало даже жалко, такой Федот был толстопузый и противный. Он, как всегда, тащил за собой на веревочке пузатую бутылку, а в другой руке на поводке вел нашего Волка, Который Всегда Смотрит в Лес. Волк тоже растолстел - видно, мясом во дворце кормили вдоволь.

Но зато вид у Волка был еще печальнее прежнего. Он то и дело вздыхал, глядя в даль, будто хотел сказать:

- Что ваше дурацкое мясо по сравнению с заветной свободой!

Вслед за Федотом из кареты вышла Петрова. Она была вся в черном, как на похоронах. Да, конечно, ведь черное - это белое! Петрова подошла ко мне. Она была очень бледная, черный цвет ей совсем не шел, губы дрожали, но она улыбалась. Петрова протянула мне руку.

- Спасибо, что пришел.

- Я хотел ей сказать, что я ей теперь вовсе не друг, что она для меня теперь на "вы" с самой маленькой буквы, ноль без палочки и все такое, но почему-то не мог произнести ни слова.