Журнал «Если» - «Если», 2001 № 04 Страница 24

Но моего вдохновения хватило лишь на то, чтобы поставить ногу за порог и сделать шаг, после чего образ легендарного Уайэта Эрпа[12] навсегда со мной распрощался. Вынужден с сожалением признать, что я тут же поскользнулся и полетел на мокрый скользкий пол. Ничего не поделаешь, вестибулярный аппарат у меня не ахти, и я то и дело теряю равновесие, даже после года жизни в лунном притяжении. Пришлось проделать несколько судорожных мультяшных па неведомого современного танца, чтобы не сесть со всего размаха на копчик.

Но прежде чем я сумел обрести твердую почву под ногами, одна из моих рук, изображавших крыло ветряной мельницы, коснулась чего-то. Я рефлекторно ухватился за это «что-то», и в моей несчастной голове вновь прозвенел тревожный сигнал. Что бы это могло быть?

Мне удалось одновременно обрести равновесие и попытаться оценить природу этой упругой и удивительно податливой субстанции. Повернув голову, я увидел, что мягкий поручень странной формы оказался довольно пышной грудью моего заместителя, грозной и гороподобной мисс Джинни Олдейб.

Я с пристыженным лицом разжал пальцы. Сила моей реакции на случившееся оказалась такова, что я немедленно пустился во второй тур танца, конвульсивно дергаясь и извиваясь, совсем как в старых фильмах студии «Уорнер Бразерс».

Мисс Олдейб положила мне на плечо гигантскую розовую лапищу, одним рывком подняла с пола, поднесла к глазам мою беспомощно болтавшуюся фигурку и, прищурившись, стала пристально ее рассматривать. Мне показалось, что ее озадаченная круглая физиономия просто-таки светится злобной радостью.

Что поделаешь, ростом я не слишком удался, да и кости отовсюду выпирают. Даже несмотря на некоторую приобретенную с годами солидность, я все же больше похож на тощего подростка.

Самое печальное во всем этом, что если люди видят меня без мундира, то сразу навешивают ярлык «книжный червь», если же встречают в мундире, думают, что я спешу на маскарад. И хотя я справляюсь с задачами наравне с лучшими, перетащить что-то тяжелее коробки дискет с места на место для меня непосильный труд.

Зато женщина, державшая меня сейчас за шиворот, кроилась по совершенно иным лекалам. Как многие уроженцы Америки, я не пользуюсь метрической системой мер. Рост мисс Олдейб, по моим прикидкам, был, ну, может, на волосок поменьше семи футов, а нормальные весы вряд ли смогли бы выдержать ее тяжесть. Но, несмотря на это, жирной ее не назовешь: соблазнительность изгибов ее гигантской фигуры была понятна даже мне. Кожа отливала цветом темного шоколада, на голове высилась беспорядочная копна светящихся фиолетовых локонов. Макияж явно накладывался рукой человека, не обремененного привычными понятиями о моде. Вокруг шеи обмотано несколько фунтов дешевых бус, в мочке левого уха болтается красный пластмассовый чертенок, в мочке правого — белый безголовый ангел.

Грудь, которая спасла меня от падения, и ее равно впечатляющий двойник более или менее поддерживались серебристым нагрудником мешковатого комбинезона — весьма скромный туалет по сравнению с теми нарядами, что мне доводилось видеть. Пальцы унизаны кольцами, ногти на ногах выкрашены всеми цветами радуги в тон тем, что на руках (как вы поняли, она ходила босой).

В тускло-серой обстановке изолятора она сияла разнообразием оттенков и красок, как новенький цирковой фургон. И пахло от нее довольно забавной смесью роз и пива.

— Вы испачкали мой чудесный чистый пол, шериф, — сообщила она низким гортанным голосом с непонятным акцентом, казалось, менявшимся в зависимости от ее настроения.

Она приступила к работе всего две недели назад и в первый же день стала величать меня шерифом. Уже на третий я понял, что поправлять ее — дело безнадежное.

— Простите, — пробормотал я со всей возможной искренностью.

— И успели пощупать мою сиську, — добавила она, гладя этот жестоко опозоренный орган, словно успокаивая его.

— Досадная случайность, — с истовым раскаянием заверил я.

С моего наблюдательного пункта можно было легко заглянуть за чашечки нагрудника. Если бы я посмел, разумеется. Но вместо этого я так преданно пялился ей в лицо, что глаза заболели.

Она призадумалась, явно прикидывая, стоит ли мне верить.

— Что же, надеюсь, это было именно так, — заявила она наконец, гордо вскинув голову. — В конце концов, я все-таки леди, знаете ли!

— Знаю, мисс Олдейб, — заверил я, пытаясь пустить в ход самую обаятельную из своих улыбок, хотя при этом наверняка имел вид человека, у которого заело молнию на ширинке. — И очень милая леди. Нежная и всепрощающая.

— Я вовсе не обязана выносить ничьи приставания только потому, что работаю на вас! Не забывайте, у нас еще есть законы!

— Разумеется, мэм, еще бы! Умоляю, извините меня.

Я из кожи вон лез, чтобы распрямиться и принять величественный вид: нелегкая задача, если твои ноги беспомощно болтаются в добрых двух футах от пола.

— Поверьте, мне бы в голову не пришло так вольно обращаться с дамой.

Оставалось надеяться, что лицо мое светится правдивостью, а глаза честны, как у младенца: во-первых, потому, что она, вероятно, смогла бы вывинтить у меня руки и ноги так же легко, как я отрывал крылышки у цыпленка, которым поужинал накануне. И во-вторых… не хватало еще, чтобы она догадалась, как часто я мечтал о грубых домогательствах по отношению к мисс Олдейб. Честно говоря, великанши всегда возбуждали во мне противоречивые чувства: что-то вроде ужаса и особенного рода влечения, забавно смешанного с пугливой застенчивостью. Мисс Джинни Олдейб вызывала во мне и то, и другое в степени, пропорциональной ее размерам.

— Ах, — вздохнула она, — все вы мужчины одинаковы!

Судя по тону, она сию минуту вынесла суровый приговор всем представителям моего пола.

— Как вам будет угодно, мисс Олдейб, — покорно согласился я.

— Вот именно! — рявкнула она, ставя меня на пол. — А теперь вам пора приступить к делам, шериф, и никаких нападений на бедных беззащитных девушек! Договорились?

— Разумеется.

— И осторожнее с моим только что вымытым полом!

Я почувствовал себя в куда большей безопасности, очутившись в камере Тимоти Во. Парнишка поднял голову от своего слейта[13], откинул локон, старательно обернутый в серебряную фольгу, с глаз, густо обведенных «Пиксел Даст», и улыбнулся, но тут же, спохватившись, нацепил на свою худую рожицу подобающую случаю маску подросткового безразличия. Слишком малорослый для своих пятнадцати лет, он, казалось, тонул в мешковатом свитере, доходившем до узловатых коленок, в свою очередь, затерявшихся в белых виниловых штанах. В таком возрасте все болтается на тебе, как на чучеле, и ничто не приходится впору — ни одежда, ни жизнь.