Эндрю Пайпер - Проклятые Страница 24

— Ладно, полагаю, у меня есть что сказать о своем жребии. А какие у меня шансы, доктор?

— Будь я на вашем месте, то постарался бы привести в порядок все свои дела, — ответил он. — Сказал бы всем: «Я вас люблю». Потому что пересадка сердца — чертовски сложная штука. А если это случится снова? Знаете, мистер Орчард, вы везучий человек, раз уж мы с вами сейчас разговариваем. Но в следующий раз вы сюда не вернетесь.

Если не считать боли, такой, словно у меня в груди взорвалась граната, в целом я чувствовал себя неплохо. У меня не было тех последствий, которые, как мне сказали, наблюдались у множества пациентов, перенесших такое же «заболевание»: головокружение, затрудненное дыхание, одышка. Вскоре я даже мог совершать небольшие прогулки и стал полноправным участником довольно унизительного парада перенесших операцию бедолаг, прогуливавшихся по коридору шаркающей походкой. Меня могли выписать, если бы я только смог продемонстрировать, что способен ходить самостоятельно и совершать путешествия от койки до сортира и обратно. Это могло считаться пропуском к свободе: требовалось только убедить сиделок, что я готов жить без подкладного судна.

Так что я изо всех сил старался стать образцовым пациентом. На самом деле у меня имелась слишком веская причина, чтобы хотеть выбраться отсюда. Даже две причины. У меня появились Уилла и Эдди, и теперь возникла разница — мне не просто хотелось выйти из больницы, я желал поехать домой.

Но существовал вопрос, на который мне требовалось ответить прежде всего.

— Я собирался однажды сказать… — Как–то раз Уилла пришла ко мне в палату одна, и я завел этот разговор. — Я должен это сказать, и тебе обязательно нужно это услышать. Но, когда будешь отвечать — неважно, как ты решишь ответить, — я хочу, чтобы ты ответила честно. Даже если это будет больно слышать. Даже если тебе покажется, что это самая жуткая вещь, которую ты когда–либо говорила кому–то, хорошо?

— Господи, Дэнни! Так говорят, когда собираются помирать! Нельзя поговорить, о чем ты хочешь, когда ты отсюда…?

— Нет, позже нельзя. Я должен сказать сейчас.

Она присела на один из тех дурацких стульев, которые были оставлены в палате для посетителей. Стул слегка скрипнул под весом ее тела.

— Я вся внимание, — сказала она, а потом шутливо приложила пальцы к ушам и пошевелила ими. В эту секунду у нее был такой же озорной вид, как у ее сына.

— Не стоит шутить. Однажды я отсюда выйду. Абсолютно поправившийся. Ровно для того, чтобы переждать, пока наступит конец. Вы с Эдди за короткое время изменили мою жизнь, и я не могу тебе выразить, насколько я вам за это благодарен. Но все это ровно так, как сказано, — короткое время. Настолько короткое, что здесь даже нет места никаким обвинениям. Обещаю, я ни в чем не буду тебя обвинять, если ты решишь, что для вас будет лучше вернуться назад в Марселлас или куда–нибудь еще. Потому что надо смотреть правде в лицо — от меня сейчас только проблемы.

— Дэнни, послушай…

— Я хочу только сказать, что ты свободна. Свободна обещать все, что сама захочешь, свободна принять любое решение. Все предельно ясно. Все нормально.

Уилла поджала губы. С ожиданием посмотрела на меня. Изогнула брови и изобразила лицо, на котором читалось: «Ты–закончил–свой-бред?»

— Ты закончил? — спросила она.

— Думаю, да.

— О’кей. Я понимаю, о чем ты говоришь. Но ты не понимаешь кое–чего. И это «кое–что» — я.

Она встала со стула, присела на краешек кровати и склонилась надо мной так, чтобы иметь возможность прошептать мне на ухо:

— Я не прячусь от обстоятельств. И не бегаю от них. Я даже стараюсь не использовать слово «обстоятельство», потому что сейчас оно вообще звучит вполне неплохо. А говорю о них, потому что верю в обстоятельства.

— Я тебя люблю.

— Ну, например, вроде этих.

— Нет, серьезно, я люблю тебя.

— Ты повторяешься. Итак, это все, что тебе нужно было узнать от меня насчет твоего предложения. Ты считал, что нужно об этом сказать, ты услышал мой ответ. И больше можешь не ломиться в эту дверь, по крайней мере до тех пор, пока тебя в нее пускают. Врубился?

Она склонилась ко мне и поцеловала в губы. Конечно, я не мог ощущать ничего похожего на сексуальное влечение и не мог ответить страстным лобзанием, но это был настоящий поцелуй, а не просто знак вежливого внимания. И когда она оторвалась от меня и попробовала подняться, я вновь привлек ее к себе.

Кроме президента бостонского отделения общества «Жизнь после смерти» Лайла Кирка, притащившего мне упаковку пива «Роллинг Рок» («Не уверен, что тебе дадут это здесь пить, но ты же можешь просто сделать глоточек, хотя бы раз или два… ну, или три, правильно?»), моими единственными посетителями были Уилла и Эдди. Если бы не они, я остался бы один на один с сиделками и докторами, которые приходили и уходили, брали у меня кровь на анализы и интересовались, как я себя чувствую, причем было ясно, что любой мой ответ ничего бы не изменил в этом распорядке.

Кардиолог был другим посетителем, которого я действительно желал видеть. И у меня складывалось ощущение, что ему самому не было особой нужды заходить ко мне так часто, как он это делал. Казалось, он проявляет особый интерес к тем, кто подобно мне побывал у самого края. Жизнь и смерть. Резкая черта на зыбком песке. Возможно, именно этот интерес прежде всего и привел его в эту профессию.

— Дэнни Орчард! — воскликнул он, зайдя в мою палату однажды. — Что же вы не сказали мне, что вы знаменитость?

— Да какая там знаменитость! Совсем нет. В лучшем случае — второй состав.

— Ладно скромничать. Некоторые медицинские сестры сказали мне, что видели вас по телику, а они очень серьезно относятся к телевизору. Они даже принесли на работу вашу книжку, только стесняются попросить вас ее подписать. Так что я вызвался им помочь.

С этими словами он достал из сумки, висевшей у него на плече, три экземпляра «После», положил их ко мне на кровать, а поверх поместил шариковую ручку.

— Вы не против? — поинтересовался он.

Я спросил, как зовут медсестер, и сделал несколько автографов на титульных страницах. При этом краешком глаза я заметил, что кардиолог с некоторым изумлением смотрит на меня. Это было то самое выражение, которое я уже несколько лет все чаще замечал у окружающих. Любопытство, которое возникает, когда оказываешься рядом с кем–то, кто, возможно, разгадал Великую Тайну Жизни.

Когда я закончил подписывать книги, он кивнул на них и сказал:

— Я человек науки. Ни разу в своей жизни не видел призраков, духов и тому подобного. Но в детстве я ходил в католическую школу. Так что я в курсе насчет того, что случится с нами, когда мы уйдем. По крайней мере, предполагается, что я должен в это верить. И по роду моей работы часто бывает так, что я оказываюсь последним, кто видит человека перед тем, как его не станет. Но должен сказать, такого, как вы, вижу впервые. Вы дважды возвратились оттуда.