Сергей Герасимов - Часть той силы Страница 24

Он начал работать. Глина жила в его пальцах. Казалось, что ее мягкие скользкие комки сами тянутся к нужному месту. Он работал быстро и очень качественно. Лицо, постепенно прорастающее сквозь глину, было его настоящим лицом – лицом того человека, которым он всегда хотел быть. Это был не просто автопортрет, это был настоящий Ложкин, более настоящий, чем тот, кто сейчас сидел за столом и лепил, хотя и не очень похожий на него. Это было более глубокое проникновение в реальность, в тот ее слой, что не виден обыкновенному зрению. И даже дальше, далеко за этот слой, – куда-то в бесконечность трансцендентальных теней, живущих собственными жизнями. Так сильно он еще никогда не лепил. Это было не вдохновение, это был смерч.

Но с каждой минутой он чувствовал, как нарастает напряжение. Напряжение просто висело в воздухе, оседало на шторах голубыми кристаллами, колебало огни свечей. Используй свой страх, малыш, используй свой страх! Может быть, сейчас они выходят из подвала. Может быть, сейчас они уже поднимаются по лестнице. Может быть, сейчас уже стоят за дверью. Может быть, сейчас они тихо войдут, и Ложкин увидит в серебряной тьме зазеркалья силуэты их слепых морд. Сейчас, через десять минут или через час – они обязательно появятся, обязательно войдут и станут позади него, прислушиваясь. Он увидит огромные дыры на месте их глаз, услышит их тяжелое медленное дыхание, вдохнет их запах, одновременно и похожий и непохожий на запах зверя. Кто они такие? Почему они приходят? Чего хотят, чего боятся? Что гонит их сюда, какая сила? Знают ли они, что я устроил им ловушку, что я хочу их просто убить? Просто уничтожить? Знают ли они, что такое смерть, что такое страх смерти, что такое мучение? Почему они слепы? Может быть, им так же страшно, как и мне, или еще страшнее?

Он услышал их издалека. То ли они двигались слишком шумно, то ли его слух сверхъестественно обострился от долгого ожидания. Он услышал, как они вышли из подвала и медленно пошли по дому. В этот момент глиняное лицо под его пальцами впервые шевельнулось: начала дрожать нижняя губа и на шее забился пульс. Глаза были еще мертвы. Ложкин прекратил лепить. Его пальцы словно одеревенели. Еще минута – и они войдут. Если эмоция оживляет глину, то эта голова должна стать живее всех живых. Это не просто эмоция, это шок, это почти в обморок. Его зрачки в зеркале стали такими большими, что…

И вдруг они вошли.

В этот миг голова на столе ожила.

Тишина мгновенно сменилась воплем. Голова не просто ожила; она начала орать от ужаса. Она орала не переставая, орала, срывая голос, хрипло, по-звериному, с подвыванием, срываясь на визг. Этот вопль просто парализовал Ложкина; он чувствовал себя мухой упавшей в мед, и безостановочный вопль был этим медом. В зеркале перед собой он видел, как три существа приближаются к нему сзади, медленно переставляя лапы, он видел, как блестит пот на их голых, обтянутых тонкой кожей, черепах…

Он взял топор, встал и обернулся. Пришельцы расступились. Боже, кто они? Трое испуганных ночных гостей, которые пришли к нему, так же, как сто лет назад трое чужаков пришли к его предку? Пришли с миром и с дарами? Неужели? Неужели они продолжают приходить до сих пор, искаженные до неузнаваемости временем и тысячью смертей? – Сколько раз их убивали за это столетие? Они отвратительны и страшны, но они жалки и беспомощны. Их убивал мой дед, убивал мой прадед и прапрадед. Вечно возвращающиеся фантомы того первого убийства? Теперь они ждут, чтобы их убил я? Так ли это? Что случится с ними, если я не пущу их обратно? Умрут ли они сами, или мне придется зарубить каждого из них? Насколько долгой будет их агония?

– Кыш! – закричал Ложкин и замахнулся топором, хотя пришельцы не могли его видеть. Вряд ли они могли его и слышать, потому что вопли глиняной головы звучали, как сирена. – Уходите назад, проклятые!

Существа стояли в нерешительности. Казалось, они не понимали, что происходит.

– Хорошо, – сказал Ложкин и, превозмогая страх и отвращение, толкнул ближайшего. Тот пошатнулся, дернулся назад, побежал, ударился в стену и прижался к ней, дрожа.

Крики глиняной головы стали немного тише.

– Сегодня вы мои гости, – сказал Ложкин. – Я вас не обижу. Давайте пройдем в столовую, я вас покормлю, напою и не стану задерживать, если вы захотите уйти. Что вы едите? У меня есть молоко. Его пьют даже змеи. Надеюсь, оно вам придется по вкусу. Хорошо?

Существа стали выходить из комнаты, пятясь. Когда Ложкин вышел вслед за ними, то никого не увидел. Гости исчезли, как будто растворились в воздухе. Хорошо это или плохо? Они отказались от приглашения? Был ли он прощен? Придут ли они следующей ночью?

Голова продолжала орать. С этим нужно было что-то делать, и чем скорее, тем лучше. Эти душераздирающие вопли слышны за несколько кварталов. Это укрепляет мою славу колдуна, но даже не в этом дело, – думал он, – просто любой из соседей, разбуженный криком, может элементарно вызвать милицию. Что я буду объяснять в этом случае?

Наконец, он решился. Впрочем, это было даже не убийство, – это был акт милосердия. В голосе головы был такой ужас, а в ее глазах просто запредельное страдание, что оставить ее жить было просто невозможно. Ложкин занес топор, но не смог его опустить. Сходил на кухню, глотнул пива из горлышка. Нет, с этим все-таки пора кончать.

Со второй попытки ему удалось это. Топор раскроил глиняную голову почти пополам. Крики стихли, и сразу стало легче, как будто поблизости выключили отбойный молоток. Крови, как и в прошлый раз, было много, но Ложкин надеялся, что она исчезнет к утру, превратившись в мелкий песок или черепки. Впрочем, здесь ничего нельзя знать заранее.

Голова была прекрасна даже сейчас, с топором, всаженным в нее по самое топорище. Но сейчас это была совсем другая скульптура.

Он задул свечи, одну за другой, а потом включил свет. От его страха не осталось и следа. Только сейчас он заметил, что свечи, горевшие несколько часов, остались целыми, ничуть не укоротившись.

В комнату вошла птица, ковыляя на коротких лапах. Вошла, и погрузила клюв в лужицу крови.

А ты ведь хищник, Чижик.

22. Чижик…

Чижик начинал его раздражать. Эта потусторонняя птица приобрела привычку ходить за Ложкиным по пятам. Кроме того, она взбиралась на стол, когда Ложкин садился есть. Она сидела и внимательно смотрела на него, наклонив голову. Причем это был не просто глупый куриный взгляд, как у большинства птиц, и не любящий взгляд домашнего питомца. Так сытый лев смотрит на кусок мяса, – однажды подумал Ложкин и с тех пор никак не мог отделаться от этой мысли. Все же, Чижик был хищником. Кто знает, чем это все закончится?