Эрнст Бутин - Лицом к лицу Страница 25

Юрий Иванович уже ступил на мягкую траву пологого откоса. Остановился. Оглянулся удивленно.

— Однако, — качнул головой, — крут ты. Человек ведь все же.

— Человек? — Юра даже зашипел от негодования. — Что от него толку, зачем ему на свет-то надо было появляться? Душить таких мало… И не смотрите на меня так! — потребовал, поморщившись. — Мои мысли — ваши мысли. Сами говорили.

— Неужто я так думал когда-то? — Юрий Иванович, опустив голову, ковырнул носком башмака землю. — Не помню, прочитал ты уже «Преступление и наказание» или нет?

— Читал! Читал! — выкрикнул Юра. Облизнул губы. — И полностью согласен с Раскольниковым. Прав он и мыслил верно, только кончил дурацки… Во, выплыл, сволочь!

Цыпа, пошатываясь, выбирался на берег. Светлые струйки, весело журча, сбегали в воду; костюм почернел, прилип к тощему телу. Мальчишки врассыпную бросились от берега. Остановились вдалеке, со страхом и недоверием разглядывая некогда грозного, а сейчас жалкого, мокрого урку. Тот мотал головой, как от боли, стонал. Сорвал кепчонку, смял ее, отер с силой лицо.

— Ну, сука, ну, брюхатый, я тебе устрою, — закричал он булькающим от обиды, унижения голосом. — Ну, падла, ты меня вспомнишь, выпущу я тебе кишки… — Захлебнулся от ярости и бессилия. — Сделаю я тебя, сделаю! — погрозил побелевшим кулаком.

И конечно, как всегда, невесть откуда появились зеваки. Они толпились на мосту, но — вот удивительно! — молчали, не возмущались, что здоровенный мужик связался с парнишкой: знали этого хулигана.

Юрий Иванович вперевалку направился к нему. Цыпа торопливо, задом, засеменил в воду.

— И ты, Бодрый, запомни. Не жить тебе. Слезами, паскуда, умоешься! — визгливо, с отчаянием, пообещал он.

— Я-то тут при чем? Я, что ли, тебя сбросил? — взвыл Юра.

Голос был притворно сочувствующий, хнычущий и ехидно-довольный одновременно.

Юрий Иванович запнулся. Постоял. Развернулся.

— Не унижайся! — рявкнул. — Не позорь себя!

Пересек, не оглядываясь, дорогу, спустился с откоса и побрел узкой тропкой через чей-то огород. Слева зеленели на буро-серых конусах фонтанчики картофельной ботвы; справа шелестел ивняк, выворачивая изнанкой узкие листья, которые взблескивали, точно юркие серебристые рыбки; впереди ровно шумел кронами Дурасов сад; над головой — синее, веселое небо: хорошо, спокойно, благостно, но сопит обиженно за спиной Юра, и Юрий Иванович кривится, как от изжоги. Он не мог, не смел судить себя юного за страх перед Цыпой, сам только что почти испытал его, но вопль Юры был уж слишком откровенный, отчаянный и подловато-гаденький, — стыдно, обидно, противно за себя.

— Испугался, что мстить будет? — спросил Юрий Иванович. У него, как всегда после вспышки бешенства, наступил спад: накатила слабость, задрожали в запоздалом волненье пальцы. Он торопливо нащупал в карманах сигареты, зажигалку. — Свали все на меня. Отрекись.

— Так и сделаю, — сквозь зубы сказал Юра. — Зачем мне погибать от ножа какого-то ублюдка? У меня вся жизнь впереди: столько интересного можно узнать, увидеть, сделать, и вдруг — смерть! Из-за чего? Из-за какого-то Цыпы, из-за вас! Может, я стану…

— Ты станешь мной! — жестко напомнил Юрий Иванович.

— Нет, никогда! — закричал Юра и даже присел, выкинув в стороны крепко сжатые кулаки. — Не буду я вами. Не буду! Ни за что!

Лицо его было таким оскорбленным, таким возмущенно-негодующим, что Юрию Ивановичу стало жалко парня.

— Это сказка про белого бычка. Успокойся, — и хотел положить руку на плечо Юры, но тот отскочил.

— Ненавижу вас! Ненавижу. Вы думаете, с Цыпой справились, так герой? Что я вас сразу зауважал? Черта с два. Я понял. Я все понял, — он засмеялся, точно оскалился. — Это вы сделали, чтобы мне что-то доказать. Ничего вы не доказали. Если я боюсь, то и вы боитесь. Вон как пальцы дрожат… Слабак, неудачник. И вы думаете, я похож на вас? Вот вам! — показал кукиш. — Я никогда не полезу напролом, я знаю, что можно делать, чего нельзя, что можно говорить, а что — нет. Я не дурак, не самоубийца, чтобы подставлять голову из-за пустяков, из-за каких-то там идиотских принципов…

— Да успокойся ты! — Юрий Иванович испугался, что у Юры началась истерика. Шагнул к нему, но тот, почти падая, ринулся, не разбирая дороги, в кусты.

Нашел его Юрий Иванович под огромной разлапистой липой. Нелета, ударяясь в крутой, обрывистый берег, играла желтыми, вылизанными водой корнями, лопотала в ивняке; Юрий Иванович вспомнил, что это было его любимое место в детстве и позже: здесь он готовился к экзаменам, здесь уединялся летом, уверенный, что с противоположного, пляжного, берега выглядит романтически одиноким. Юра сидел, положив подбородок на плотно сдвинутые колени и обхватив руками ноги. В этой позе вид у него был обиженный и несчастный.

С той стороны ему кричали, махали какие-то парни, девушки, вольготно и праздно валявшиеся на песке.

— Это наш класс? — Юрий Иванович узнал белый одуванчик головы Витьки Лазарева, мускулистый торс Леньки Шеломова.

— Ваш, ваш, — буркнул Юра. — Видите, притихли. Вас, соученика бородатого, рассматривают.

— Ты бы сплавал к ним. Нехорошо откалываться, — Юрий Иванович бросил пиджак на траву, уселся рядом. — Извинись, скажи, дядя приехал. Писатель, — он хмыкнул, — фантаст. Одним враньем больше, одним меньше — экая беда.

— Нечего мне там делать. Обойдутся, и я обойдусь, — Юра выпрямился, уперся ладонями в землю, прищурился. — Я хочу вам сказать…

— Не надо, — перебил Юрий Иванович. — Твои мысли, планы, взгляды я хорошо помню. Последние сутки много размышлял над этим, — швырнул окурок в реку, проследил, как он, заплясав на струе, скрылся под берегом. — Не вздумай доказывать что-то. Все равно врать будешь, выкручиваться, себя в лучшем свете выставлять, а это лишнее. Твои раскольниковские да суперменские комплексы у меня вот где, — постучал сжатыми пальцами по лбу, по груди. — А что вышло? — Оттопырил губу, пшикнул презрительно. — Вышло то, что ты видишь.

– И что же мне делать? — глухо спросил Юра и крепко зажмурился.

— Не знаю, — Юрий Иванович лег спиной на пиджак, прикрыл ладонью глаза. — Одно могу сказать: выкинь из головы бредовую дурь о своей исключительности. Ты такой же, как другие… И даже хуже.

— Это все?

— Это главное… Господи, как, оказывается, замечательно — просто жить: не гоняться за химерами, не пыжиться, изображая невесть что, быть самим собой.

Сквозь прищур, слегка раздвинув пальцы, он увидел, как у Юры пренебрежительно дернулись губы, и хотел добавить что-нибудь поучительное: не надо, дескать, понимать примитивно — можно быть самим собой, оставаясь значительной личностью, если активно бороться за возвышенные цели и высокие идеалы, но вовремя удержался. Вспомнил, что сам такую борьбу лишь умело имитировал — а значит, и Юра знает это, — оттого сентенции прозвучат особенно фальшиво и вызовут смех. Да и не хотелось суесловить, умничать: солнце тепло пятнало лицо, руки; пахло сырой землей, прелыми листьями, нагретой кожей пиджака; шелестела вверху листва, бормотала негромко и весело речушка; изредка долетали с того берега смех, крики одноклассников. Юрий Иванович улыбался, пытаясь вспомнить, о чем они ржали на берегу после сегодняшнего последнего экзамена, и не мог — рассказывали, наверно, кто и как дурачил учителей. Впрочем, а был ли Юрка Бодров в этот день с соучениками? Забылось, все забылось… Постепенно и шумы, и гомон стали таять, уплывать куда-то далеко-далеко; Юрий Иванович догадался, что засыпает, хотел встать, но не было ни сил, ни желания: сказались и бессонная ночь, и водка, выпитая сегодня — сегодня? — у Ларисы, и потрясение, испытанное утром, и обед, и Цыпа…