Роджер Желязны - Господь гнева Страница 26

— Сталь, острый, сверкающий, с ручкой.

А где можно достать нож?

— Можно его найти, купить, украсть, наконец, сделать самому.

А у меня ножа нет. Зато я нашел твой. Я не знаю, как купить, или украсть, или сделать нож. Поэтому я заберу твой.

Тем временем опаловых бусинок становилось все больше, и они понемногу продвигались в его сторону. Он понимал, что против них револьвер бессилен.

Голову пронзила чудовищная боль, и белые вспышки перед глазами превратили его в слепого. Когда он пришел в себя и зрение вернулось, он увидел перед собой тысячи крыс — со всех сторон.

Он вскочил и заметался.

Сорвал с пояса гранату, вырвал чеку и бросил ее в самую гущу копошащейся массы крыс.

Три секунды ничего не происходило — крысы надвигались все так же неумолимо.

Слепящая желтая вспышка — словно солнце с полыхающими краями. Но эта вспышка не погасла, свечение не ослабевало на протяжении многих минут. Белый фосфор! Затем он швырнул в крыс напалм. Он расхохотался, глядя, как зверьки горят, визжат, впиваются когтями друг в дружку. А впрочем, смеялась и ликовала лишь часть его сознания. Орды крыс отступили, но боль в голове вернулась. Теперь это была особенно острая, рвущая боль в области левого виска.

Больше не делай этого — пожалуйста! Я просто не понимал, кто Ты такой.

— Провалиться мне на этом месте, если я не сделаю то же, если вы посмеете опять напасть на меня!

Нет, я не стану. Я принесу Тебе крыс, чтобы Ты мог поесть. Я принесу тебе молоденьких жирных крыс. Только избавь нас от гнева Твоего!

— Ладно, согласен.

Сколько крыс Ты желаешь?

— Шести будет достаточно.

Принесу самых отборных, самых упитанных.

Шесть крыс были принесены ему. Он обезглавил их, снял с них шкурки, вычистил и зажарил на спиртовке, которую носил в своем рюкзаке.

Желаешь еще крыс? Я положу к Твоим стопам все, что пожелаешь!

— Нет, пока ничего не нужно, — сказал он.

Ты уверен? Не желаешь ли еще полдюжины?

— Я сказал, пока мне достаточно.

Ты пробудешь здесь, покуда буря не утихнет?

— Да.

Но тогда Ты покинешь меня?

— Да.

Вернись ко мне когда-нибудь, пожалуйста. У меня всегда найдутся для Тебя жирные хорошие крысы. Мне очень хочется, чтобы Ты вернулся. …И избавь нас от гнева Твоего, о Ты, коего в боли своей Ты называл Карлтоном Люфтойфелем.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал он, расплываясь в улыбке.

Глава 7

Тибор Макмастерс недурно смотрелся в своей тележке — он катил вперед даже не без некоторой помпы. Влекомая верной голштинкой тележка бодро погромыхивала по ухабам дороги, оставляя за собой мили заросших сорняками пастбищ. Равнины поросли особыми сорняками — жароустойчивыми, твердыми. Теперь это область крайне засушливых земель, непригодных для земледелия.

По мере продвижения вперед Тибор ободрялся все больше и больше: ведь он таки начал Странствие, и оно обязательно будет успешным! Вера в успех крепла с каждой новой милей пути.

Он не очень-то боялся разбойников и грабителей, отчасти потому, что вряд ли найдутся дураки, чтобы разбойничать на больших дорогах, которыми никто практически не пользуется… Логика отметала подобного рода страхи: нет путешественников — нет и грабителей.

— О друзья! — громко декламировал Тибор, на ходу переводя первые строки шиллеровской «Оды к радости». — Долой печаль! Напротив, воспоем…

Он осекся, потому что дальше не помнил. Тьфу ты, нечистая сила, как наша память порой кобенится!

Солнце палило нещадно — блесна из добела раскаленного металла, что качается в волнах прилива и отлива бытия.

Калека кашлянул и сплюнул, а коровенка все так же споро шагала вперед.

Э-эх, куда ни глянешь, повсюду следы разрушения. Кругом сорняки да сорняки — ишь, какое им приволье! Все позаброшено, никому ни до чего нет дела.

Теперь он повторил строку Шиллера — мысленно, раздумчиво, на языке оригинала:

— O Freunde! Nicht diese Tone. Sondern…

А ну как нынче вывелась новая порода дорожных головорезов — невидимая! А что — какая-нибудь мутация… Теперь мутации на каждом шагу. Похоже, все кругом какое-то мутонутое.

Эта мысль — про невидимых разбойников — застряла у него в голове. Он ее повертел и так и сяк, отметил для памяти как очень забавную.

Вздор. Ему нечего бояться людей. Страшиться следует одного: дикости окрестных мест. В особенности его пугала возможность того, что более или менее нормальная дорога возьмет и закончится. Да что там: достаточно нескольких глубоких канав поперек дороги — и поворачивай оглобли! Раз плюнуть — угодить в какую-нибудь яму и отдать концы среди окрестных неприветливых огромных валунов. Не самый лучший способ распроститься с жизнью. Впрочем, и не самый худший.

Дорогу преграждали поваленные стволы. Тибор чуть натянул поводья и заставил голштинку замедлить шаг. Щурясь на ярком солнце, он внимательно приглядывался к завалу.

Похоже, деревья упали сами собой в самом начале войны. Лихие люди к этому не имеют отношения.

Его тележка подкатила к первому стволу и остановилась. Хм-м. Поверх стволов навален щебень и земля — своего рода узкий мостик. Будь у него ноги или путешествуй он на велосипеде — вмиг бы переехал и оказался по ту сторону завала. Но он на большой тележке, неповоротливой, неустойчивой. Такой утлый переезд не для нее.

— Язви твою душу! — в сердцах сказал Тибор.

Он сидел в неподвижной тележке. Ветер тихо посвистывал между поваленными стволами. Человеческих голосов не слыхать. Откуда-то очень издалека доносится неясный звук — не то собака воет, не то какая-то птица постанывает. Издалека невнятно — «У-у, у-у».

Тибор досадливо сплюнул и еще раз осмотрел завал и мосток через него.

«Авось пронесет, — подумал он. — А что, ежели, не приведи господь, застряну? Эх, была не была!»

Он вцепился манипулятором в рулевое колесо, причмокнул — и голштинка тронулась с места. Тележка еще прокатилась по бурьяну, росшему на дороге, и въехала на узенькую насыпь из щебня и земли поверх древесных стволов. Ее колеса заходили ходуном, поднимая облачка рыжеватой пыли и обеспокоенно поскрипывая.

И вот тележку повело, одно колесо не уместилось на щебенке, соскочило с ненадежного мостка, угодило между стволов…

Словом, застрял.

«Да, недалеко же ты уехал», — насмешливо подумал он. Но уже в следующее мгновение его захлестнул животный, тошнотворный страх.

К горлу подступило что-то кислое, грудь и плечи словно горели, кровь прилила к голове — он почти ошалел от позора. Застрять так недалеко от дома — какое гадкое унижение! «Вдруг кто-нибудь увидит меня тут — в полуопрокинутой тележке, пойманного, как медвежий язык в расщепленной колоде. То-то они будут ржать. Животы понадрывают. Посмеются надо мной — да и проедут мимо. Нет, окстись! Разумеется, они помогут. Что это со мной — неужели я стал так цинично смотреть на род людской? Помогут, конечно же, помогут!»