Геннадий Емельянов - Истины на камне Страница 26

Я присел на камень и сквозь скафандр почувствовал его могильный холод. "Нарву, пожалуй, моха да постелю ей?" И опять с великим усилием просочились слова: "жди пробуждения".

- Голова!

- Слушаю, Ло?

- Не ты говоришь со мной?

- Нет.

- Спасибо. Наверху у вас все в порядке?

- Пока все в порядке,

Мерно звенела, падая, вода, изредка осыпался каменья, ударяясь о стены тоннеля, катился вниз, сотрясая тишину. Что-то скрипело за моей спиной, чудились сторожкие шаги, из вязкой тьмы смотрели чьи-то глаза - круглые глаза с нутряным блеском гнилушки. Меж лопаток у меня то и дело пробегал морозец от жути, навеваемой темнотой. Я заставил себя отвлечься и начал думать о Земле. Думал я, как всегда в минуту отрешенности, о моей горькой любви. Она, женщина Наташа, скорее всего не умела чувствовать глубоко, дитя века. Когда я спрашивал ее:

"Почему ушла с другим?" - она лишь пожимала плечами, потому что мой вопрос казался ей забавным; ведь она была свободна, как, впрочем, был свободен и я. Но я не хотел такой свободы и потому вызывал у моей женщины досаду.

Мне пришло в голову вдруг, что на моей доброй старой Земле давно не осталось мест, где бы человек испытывал страх. Даже заповедные, нетронутые леса и джунгли не сулят трагических поворотов. Даже дикие кони, которых я объезжал .в степи, были покладисты и терпеливы. Эта же планета темна в самом существе своем. Темна и несчастна. И я лишний здесь, потому что кому-то переступаю дорогу. Но кому? Ничего пока неясно. Где старики, что устраивали мне испытание, куда упрятались немытые старухи? Где живут силачи? На все эти вопросы я найду ответы, не так уж, наверно, и сложно найти ответы. Мне представляется, что деревня наверху - лишь часть айсберга, его верхушка. А тайна спрятана в холодной глубине. До сих пор, однако, я был легкомысленным, как мальчишка: мы на Земле слишком уж уверовали в силу и возможности своей цивилизации, полагая, что нам доступно все. Я не могу объяснить сию минуту, откуда приходят ко мне голоса и чья воля диктует мое поведение, почему я жду, когда проснется красавица, и наперед, между прочим, знаю, что она проснется? Почему вижу часто, как тянет ко мне руки женщина, стоящая возле открытого окна и улыбается из смутной дымки веков?

Я осторожно сполз с камня и, увязая во мху, побрел в глубину тоннеля, рассекая лучом фонаря мрак впереди. Мох отпустил ноги, под ботинками захрустел гравий. Свод над головой постепенно скашивался, метров через двести я уже нагибался и задевал плечами стены, сшибая с них кусками сырую глину. Шел я так долго и уперся в завал, который образовался, видимо, недавно, - свод в этом месте рухнул и загородил путь, лишь на самой верхушке каменной груды виднелась щель. Однако ближе груды, преградившей путь, - фонарь бил далеко - чернел провал, горловина такой же ямы, чуть разве поуже, через какую я попал сюда. Интересно! Я присел на корточки и осторожно заглянул вниз. Метрах в тридцати-сорока было дно, и вытоптанная до блеска тропа опять убегала в тоннель. "Целый лабиринт! Обязательно вернусь сюда, а сейчас пора двигать назад".

Красавица моя лежала, окутанная дымом, который все сочился, непрытко поднимаясь вверх. Я снова взобрался на камень, взял девушку в охапку - ноша оказалась нелегкой - и пустился в обратный путь.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

На этот раз я не пользовался шнуром, в отвесной стене ямы были, оказывается, ступени - нечто вроде лестницы, выбитой в грунте. С правой стороны ступеней попадались скобы из прочного дерева, и за них я держался, когда отдыхал или когда выпадала необходимость поправить не спине расслабленное тело красавицы. Блеклый круг над головой становился все шире и все ярче; выделялось на небе облако, напоминающее чайку с простертыми крыльями. Там - раздолье, там дуют ветры и текут реки, есть моря и горы. Я уже начал думать, что никогда не вылезу из этой дыры, наполненной дымом, что я пробыл в загадочных недрах планеты долгие дни. Девушка постанывала в забытьи, руки ее вяло перекатывались по моей груди. Вот и кончилось мое мучительное восхождение. Встретила меня толпа воинов. Поначалу я испытал приятное чувство: все-таки ждут, волнуются и, значит, привыкают, но тут же наступило разочарование - мое появление никого не обрадовало и не удивило. Мужчины, юные и весьма преклонных лет, галдели, вздымали кулаки, напирая на брата Моего Скалу и на Червя Нгу. Скала застыл с копьем наотлет, презрительно щурясь. Червяк Нгу стоял на карачках, выгнув спину, как худая собака, и терзал зубами мой шнур, привязанный к большому пню, шнур, по которому я спускался в преисподнюю.

- Ты слаб, Червяк Нгу, ты слаб и глуп! - кричал брат мой. - Эту веревку тебе не перекусить до сезона дождей. И после сезона дождей тебе ее не перекусить. И сыну твоему, если ты способен родить сына, тоже не перекусить.

Нгу устрашающе вращал глазами, рвал шнур ртом, и с губ его капала слюна.

Я отнес девушку в тень, положил ее там на сухую землю. Спасенная открыла огромные, пустые от боли глаза и опять застонала.

- Голова, будь готов взять эту красавицу в гондолу.

- Хорошо.

- Она еще слаба, пусть полежит немного. Я сел в изнеможении на валик сухой травы.

Червя Нгу уже пинали в зад - требовали, чтобы он признал поражение и уступил место другому. А желающих было немало. Сперва Нгу пинали деликатно, потом широколицый и дюжий малый со шрамом на щеке хватил его ногой так, что раздался чмокающий звук и бедняга воткнулся носом в землю, но шнура изо рта не выпустил, лишь передвинулся дальше, не покинув окончательно поле боя, - он НЕ хотел сдаваться.

- Никто не перекусит веревку! - заявил брат мой Скала, торжествуя.

Второй воин упал на карачки, вцепившись зубами в злополучный шнур, третий... Толпа угрюмо сопела, все напирая на Скалу, который понемногу спячивался к яме, не теряя, однако, достоинства и чувства превосходства над очевидной и безусловной серостью толпы. Червя Нгу совсем заклевали, поскольку всякий считал своим долгом как можно ловчее дать бедолаге под зад. Положение истового бойца усугублялось еще и тем, что он не имел возможности обернуться и запомнить обидчика. Нгу лишь выгибался пуще, и по худой его спине обильно катился пот. Скала сделал ловкий маневр, подбежал ко мне, сел рядом и покрутил головой.

- Что там, Хозяин?

- Где?

- Внизу.

- Темно.

- Там нет солнца?

- Нет.

- Устал?

- Устал, Скала.

- Это я придумал, Хозяин, - веревку перекусывать.

- Зачем придумал?

- Они хотели меня бросить вниз. Они - сердитые.

- Почему они сердитые?

- Старики ушли, старухи ушли. Пророк молчит. Что дальше?

Над нами бежали облака, небо синело, воздух был легкий. И жить было хорошо. И печаль моя истаяла, я с любопытством наблюдал, как мужчины состязаются в удали. Я и сам азартный. В школе Первой ступени, помню, провисел на турнике чуть ли не сутки, пока меня не сняли, пока силой не расцепили сведенные судорогой руки. Мы, конечно, поспорили, кто продержится на турнике дольше. Я выиграл состязание, но какой ценой: имя мое склонялось в школе долго - меня упрекали в бессмысленном упрямстве, говорили, что я замкнут и воля моя зла. Но торжество победы, ни с чем не сравнимое торжество, поднимало мой дух и давало терпение сносить наговоры. Напрасно они, старшие, искали грех там, где его нет. Товарищи мои, те, которые упали с турника раньше меня, пожимали плечами и улыбались с пренебрежением: дескать, можно было висеть и еще, но какой в том смысл? Конечно, великого смысла в том нет - висеть на турнике, но ведь состязание есть состязание. Древние закаляли тело и, главное, закаляли волю под девизом; побеждает самый достойный. Самый достойный среди равных. Вот так!