Александр Усовский - Переход хода Страница 27

Левченко улыбнулся.

— Рассказывали!

— Попали мы тогда с ним, как кур во щи. В Адене мятеж, крушение власти — а мы во глубине аравийских песков… в общем, по специальности работаем. Работаем себе, в ус не дуем — а тут здрасьте вам, пожалуйста, революция! И надобность в нашей работе враз отпала — зато появилась другая, в бегстве. Причём, заметь, бечь нам надобно было вёрст триста — но никак не на машине или там, на бронетранспортере, потому как эти средства транспорта в нас сразу же приспешников прежнего режима выдали бы. С соответствующими результатами. Стало быть — бечь надо пешим порядком, или, в крайнем случае, на осликах. Ну вот, а северные йеменцы, чтоб ты знал, за голову каждого нашего военспеца по весу золотом готовы были платить. Знаешь, сколько голова весит? Килограмма три! И для того, чтобы три кило золота получить, нужно было моему Омару просто достать пистолет и шмальнуть мне в спину — и всех делов. Не шмальнул. Хотя знал, что в Адене я его брошу на берегу — не возьмут его наши доблестные морячки на борт, такой приказ у командира крейсера "Адмирал Ушаков" был. И он об этом приказе знал — потому как сам для меня его принимал. Знал, что придется остаться и новых властей дожидаться — какие ох как не любили таких, как мой парень! Я, правда, когда уже в Массауа оказался, в гостях у известного тебе каперанга Ворожейкина, попросил там одного хорошего человечка помочь моему бывшему адъютанту свинтить из Адена — но это было уже потом, как говориться, на том берегу.

— А что значит — флаг не спущен?

Калюжный едва заметно улыбнулся.

— А то и значит, что, помимо разных сомнительных курдов, можем мы на Хаджефа моего рассчитывать — и вот этот вариант я и думаю сделать основным.

Подполковник удивлённо спросил:

— А Третьяков?

Генерал пожал плечами.

— А что Третьяков? Он и сам относительно людей Барзани в сурьезных сомнениях. Могут они наш груз по назначению отправить, а могут и заиграть — всяко может быть. Хорошо хоть, если американцам не передадут…

— То есть будем дублировать вариант получения груза на границе?

Калюжный кивнул.

— Так точно. Ежели какая непонятка с этими курдами выйдет — мы сразу на людей Хаджефа переключимся. Благо, уж неделю у меня есть с ним канал связи.

— Хорошо. Значит, теперь всё зависит от Одиссея?

Генерал достал сигарету, закурил, выпустил колечко дыма — и проговорил:

— Да. Теперь, после Гончарова, наша операция ложится целиком на его плечи. Когда он должен с этим Туфаном разговаривать?

— Послезавтра. Завтра он должен прибыть в Стамбул, и вечером его должна будет ждать наша хохлуха, чтобы со своим мужем познакомить.

Калюжный вздохнул.

— Ну, дай ему, как говорится, Боже, в час добрый. Нехай ему повезёт…

Одиссей выехал из Сливена на рассвете — во-первых, хотелось за недлинный световой день добраться до Стамбула, а во-вторых — движение по трассе на Бургас в это время было весьма незначительным. На Бургас же он поехал, потому что так ему посоветовал Васил, ибо, по словам многомудрого господина Бенчева, дорога через Царево, хоть и считается международной трассой E87, гораздо хуже и длиннее дороги вдоль черноморского побережья — по которой и движение куда как менее напряженное, и покрытие не в пример лучше. Поэтому промежуточной целью Одиссея на пути в Цареград должен был стать погранпереход Малко-Тырново — Дерекёй, на котором, по словам все того же Васила, ему будут несказанно рады и всенепременно пропустят без очереди — ежели та вдруг и случится. Главное — от Бургаса надо не прозевать указатель на Малко-Тырново, поскольку тамошняя дорога нанесена на карты как "дорога местного значения" и, соответственно не так щедро снабжена указателями, как международная трасса Е87.

За два часа пролетев по трассе от Сливена до Бургаса, Одиссей свернул на шоссе, идущее не юг — немало умилившись названию населенного пункта, лежащего между Бургасом и Малко-Тырново. Надпись на дорожном указателе "Мичурин — 70" вызвала у него немного грустную улыбку — чёрт возьми, ведь когда-то Болгария устами её лидера Георгия Димитрова просилась в состав Советского Союза…. Дурак Хрущёв зарубил это дело — а ведь, реши он по-другому, ещё неизвестно, как сейчас бы карта легла…

Ладно, мировая политика — дело сложное. А вот переход границы всегда вызывал у него некоторый трепет — ибо, числясь в международном розыске, лишний раз мелькать перед официальными лицами, призванными этот розыск осуществлять, было крайне неприятно. Какой-то противный липкий холодок пробегал у него каждый раз по спине, когда очередной пограничник (вне зависимости от его национальной принадлежности) дежурным движением принимал у него паспорт — и, даже зная, что опознать его практически невозможно ни в анфас, ни в профиль, ни по отпечаткам пальцев — справиться с этим предательским холодком он не мог.

Правда, турецкая граница приятно удивила его полным отсутствием каких бы то ни было излишних формальностей. Подтянутый пограничник, несмотря на лёгкий морозец, в одном тонком мундирчике, профессиональным взглядом отсканировал фотографию в паспорте, сличил с оригиналом — и отдал своему коллеге, который, зайдя в свою будку — через три минуты вышел из неё, держа в руках паспорт с уже вклеенной визой. Всё же приятно, подумал Одиссей, что не обременяют турки путешественников разными глупостями, типа стояния в очередях у консульств за вожделенной визой — а доверчиво шлёпают разрешение на въезд в свою страну любому, у кого есть двадцать долларов на визу и по сотке на каждый день пребывания в стране Кемаля Ататюрка…

Тут же, на погранпереходе, Одиссей поменял на турецкие лиры бумажку в сто долларов — в одночасье став мультимиллионером, ибо взамен одного жалкого портрета Бенджамина Франклина получил едва ли не сто сорок бумажек по миллиону лир — на которых печальный пожилой Ататюрк в смокинге и галстуке-бабочке (почему-то изображенный в красноватых тонах) устало-равнодушно взирал на столь плачевное состояние нынешних турецких финансов.

Выехав на стамбульскую трассу, Одиссей остановился у очередного шлагбаума — хм, оказывается, дорога-то платная…. Ладно, не беда; не такие это уж и большие деньги, четыре миллиона лир — за удовольствие с комфортом промчаться оставшиеся сто восемьдесят километров до вожделённого Царьграда. Коего вожделели, если ему память не изменяет, все русские владыки, начиная, кажется, едва ли не со Святослава, и заканчивая светлой памяти Иосифом Виссарионычем, владетелем и правителем половины мира. И каковой Царьград, в принципе, имеет смысл всё же под нужный флаг когда-нибудь привесть — для восстановления исторической справедливости, в конце концов. Не зря ж монах Филофей45 во времена оны изгалялся в геополитических философствованиях… Что он там писал Ивану III? На третьем курсе наизусть, помниться, заучил — дабы профессора Оржеховского поразить наповал — "Церковь древнего Рима пала вследствие принятия аполлинариевой ереси. Двери Церкви Второго Рима — Константинополя — рассекли агаряне. Сия же Соборная и Апостольская Церковь Нового Рима — державного твоего Царства, своею христианскою верою, во всех концах вселенной, во всей поднебесной, паче солнца светится. И да знает твоя держава, благочестивый Царь, что все царства православной христианской веры сошлись в одном твоем Царстве, един ты во всей поднебесной христианский Царь". Сильны были в прежние времена монахи — эвон как умели пафосно облекать в слова простые мысли!