Николай Романецкий - Полдень XXI век 2009 № 03 Страница 27

— Ничего, я еще не совсем японец. Но у меня, как у них, клиент — сразу после бога. Тебе-то они что?

— Да сидел с одним, типа переговоры с оптовиком. Сумоист-любитель из глубины сибирских руд. Суши-уши, саке ему в пивную кружку — все понты. Нажрался, начал кидать бумажки, лягать халдеев. Переговорщик. Его, конечно, облепили, выволокли во двор, накидали и бросили. И правильно!

— Неправильно. Плохо обучены. Такой потом встает и колотит в дверь головой или бьет витрины. И гости недовольны: они не любят, когда это делают другие, да еще залетные.

— А что надо было?

— Эффектно, без свалки, вырубать, с поклонами ему и гостям. Не выводить, а приглашать на выход и за углом сдавать дежурным ментам — это можно без поклонов.

— Почему не выводить?

— У гостей это вызывает неприятные ассоциации. Ко всякому клиенту надо подходить индивидуально — и гасить.

— У тебя, что ли, не бывает разборок?

— Они не только бывают, они желательны. У меня бар «Косой глаз», а не молочная кухня.

— Так и артистов приглашаешь?

— Исключено. Только реалити. Мои гости хорошо чувствуют, когда их дурят. Ладно, поскучай пока один, у меня тут дела.

— Да я сейчас, как в твоей Японии, один не бываю.

— Чего ты прицепился к Японии? Там умные люди. Экспериментально, на пятидесяти миллионах добровольцев, доказали, что есть рыбу и работать — полезно. И теперь живут дольше всех.

— Они нам не пример. Мы на ста миллионах добровольцев доказали: пить и воровать — вредно. И что с того? У нас не их рисовая культура.

— Ладно, ты хоть и большой джапанист, но напоследок я скажу: хаси не для того, чтобы ковыряться в кусках. У них это не принято и называется соответственно: маёибаси.

— И тебе того же. Да знаю я всё про эти щепки: не указывать, не накалывать, в кулаке не зажимать и т. д. и т. п., так что учи своих гостей — вон еще один прётся. Как тебе такой ученичок? Это уже сумоист-профи, да?

— Не пялься. Ну, сумимасэн, раз всё знаешь. Мои гости, Фил, не любят, когда их учат. Раздражаются. Учить их себе дороже. Ладно, пойду.

— Иди-иди, сэнсэй.

Да, такого мастодонта поучи — твоих костей и археолог не соберет. А вот мы его сейчас запортретируем; может, он последний такой. Тридцать пять лет. Ну, плюс-минус. Сто двадцать кило. Или сто сорок. Телосложение — во всю дверь. Голый череп. Над виском длинный корявый шрам от удара довольно тупым, но очень твердым предметом. Лопатой? Глаза полуприкрыты нависающими веками. Углы губ опущены. Движения неторопливые, взгляд неподвижный. И все-таки, «из наслаждений жизни…» — вот место музыки в рейтинг-листе счастья, второе после любви. Может быть, потому, что это тоже универсальный язык единения душ. Вот и еще одна наша беда, тоже пока не ощущаемая: не учим. Без языка нет народа, без музыки нет духовного существа. А это мощный язык. Искусство начинается там, где вступает в свои — отчасти признанные, но ни в одном кодексе не закрепленные права — иррациональное, не переводимое в слова, потому что оно несоизмеримо с человеческими словами. И это вовсе не сказки, не только сказки. Спецназовцев тренируют угадывать, есть ли кто-то за закрытой дверью. Молодцы. Поняли, что это не выдумки, что это реально и что способность такого восприятия можно развить. В этом, в этом направлении будет развиваться человек, расширяя свой однополушарный, зауженный рационализмом мир. И кратчайший путь в этот расширенный мир ведет сквозь игольное ушко скрипичного ключа. Но мы не учимся сами и не учим детей музыке, мы отстанем, мы останемся перед закрытой дверью дикой, непонимающей толпой опоздавших, проморгавших, проспавших. Отстанем, отстанем и тут на поколения, уже отстаем. И ведь мы способны, мы очень не тупые, мы только «педагогически запущены». Ликбез надо вводить. Музыкальный всеобуч. Иррационализм — не отрицание, а дополнение и продолжение разума. Язык иррационального — это эсперанто духовного мира, а в нашем мире он — та мнимость, которая вдруг проявляется в необъяснимом и невозможном, когда, например, человек, переживший клиническую смерть, начинает говорить на ста языках, включая мертвые… «Артефакт» — презрительно кривится наука. Смешно и грустно. Конечно, жуликов много, и ученым не до того: свое бы дело не заглохло, но с Вангой же сообразили, что надо исследовать. Да и то: где результаты исследований, а не пересказы чудес? До нас, во всяком случае, не дошли. А почему после клинической смерти многие становятся другими, меняют профессию, образ жизни? Тяжелый опыт? Да. Но сто языков это не объясняет.

— Чё, голова болит?

— Суми… в смысле, простите, но сюда сейчас придет…

— Жорка-то? Не придет. В трудах.

— Нет, не Жора, а другой человек.

— Договоримся и с другим. Ты рис-то мети, остынет. Это ж тебе принесли, пока мечтал.

— Да? Не заметил.

— Да ты и меня не заметил.

— Отвлекся. Вас, вообще-то, не заметить трудно.

— Угу. Ну, и чё ты меня разглядывал?

— Я? Да… просто так, у вас такой колоритный облик.

— Чё, художник, что ли? Портреты рисуешь?

— Так, словами. Любительски.

— И похожи? Узнать-то можно?

— Да, разок узнали. А у вас, я смотрю, палочки эти, в смысле, хаси уже бывали в руках?

— У меня много чего в руках бывало. А вот скажи, художник на словах, может такое быть, что нарисовал портрет, а потом сам того, кого рисовал, узнать не можешь?

— Ну, не знаю. Но, в принципе, люди меняются, состояния разные, может и забыться.

— Во, дело говоришь. Ты вот, к примеру, меня срисовал, а выйдем — глядишь, и забыл. Потом встретимся, а ты меня уже и не узнаешь. Да?

— Ну, вас сразу не забудешь. А кстати, вот так зажать хаси в кулаке, как вы сейчас, — у японцев знак угрозы. Даже каким-то специальным словом называется. Жора знает.

— Спросим у Жорки. Угроза, да? А чё, натурально. Они палками много чего умеют. Так у тебя, значит, хорошая память, всё помнишь?

— Ну, склероза пока нет.

— А сидишь — и не видишь, что и кто перед тобой. Это не склероз? А что? Проблемы?

— Да нет, так. Мелочи.

— Да ты зеленый весь, и глаза стекленеют. «Мелочи». Я же это знаю всё. Ты думаешь, если здоровый, так меня не крутило? Пополам раздирало! Вот сейчас — я, а вот — уже не я, а непонятно кто. Похоже?

— …Похоже. Только уже понятно кто.

— Реально? Не бывает.

— Нарисовать портрет?

— А можешь?

— Да он себя в зеркало рассматривал, а я слушал. Рост чуть ниже среднего, сложение не крепкое, волосы прямые длинные, вроде как кукольные, нос немного висячий, черты нерезкие, на лице полуулыбка-полуиспуг, чуть заикается, когда нервничает.