Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести) Страница 28

Мучительный же допрос, которому впоследствии подверг меня инспектор Гварди, нужен был одному ему: его полицейский энцефалос отказывался верить тому, что человек, пробравшийся в комнату своей жертвы по стене восьмиэтажного дома и реализовавший свою цель с такой безупречной чистотой, ничего не знает об этих своих действиях.

В Италии Россолимо делать было уже нечего, и он перебрался в Колумбию. Лаборатория в Пуэро-Карреньо сначала была общей — его и Хесуса Альмадена. Здесь решалась проблема увеличения емкости управляемых аккумуляторов мышечной энергии сомнамбулы. Однако Россолимо намного опередил в своих исследованиях доктора Альмадена, и ему показалось совершенно естественным стать единственным и полновластным хозяином лаборатории. Разумеется, все последующие роли доктора Альмадена выбирались уже исключительно самим Чезаре.

«Поверьте, — пишет Россолимо, — это не всегда давалось мне легко, как, впрочем, и с вами. Но успехи, достигнутые доктором Альмаденом и доктором Прато в исследованиях по энергетике митохондрии, были одним из высших моих триумфов: урезая и дробя ваше познавательное поле, я сохранил нетронутой вашу одаренность биохимиков. В своих исследованиях вы шли по пятам за мной, опередив Фергюссона и сотни других кретинов. И откровенно говоря, Умберто, мне зачастую казалось, что ваша нынешняя роль не очень отличается от той, которую вам и вашим коллегам-ученым назначило общество».

Не знаю, почему, но всякие мудрствования по поводу моих взаимоотношений с обществом всегда не нравились мне: я — биохимик, и это главное. Конечно, о своем месте на земле я думал, как думают о нем все люди, которые пытаются познать себя. Да, многое было не по нутру мне, но, господи, разве человеку доступно совершенство? А что может быть глупее негодования, которое только отрицает и ничего не предлагает взамен? Пусть так, пусть общество мне назначило роль, но ведь я сознавал эту свою роль ученого, и она была мне по душе. И разве, наконец, при желании я не мог бы стать инженером, коммерсантом, врачом, актером? А Россолимо оставил мне одну-единственную роль — робота от биохимии.

— А Витторио Кроче? Кто убил его? Ты, Умберто, ты. Значит, Россолимо дал тебе еще одну роль — убийцы.

Странно, когда мне бывает не по себе, я разговариваю с самим собою вслух, как с посторонним, — так вроде проще все становится, понятнее. И возражаю я тоже вслух.

— Нет, это была не роль, это была профессия — робот-убийца.

— А инженер, коммерсант, врач, актер, тюремщик, палач в твоем обществе — разве это роли, а не ремесла? Увы, доктор, своей, свободно избранной роли у вас нет — вы вольны выбирать только ремесло. А Россолимо пошел чуть дальше: он освободил вас и от этого — права выбирать ремесло.

Права, услышал я голос Чезаре, которое стало бременем. Нет, нет, закричало во мне, это все ложь, ты убил во мне человека, ты сделал меня машиной!

«Машиной, машиной, машиной, машиной», — повторило, замирая, эхо. Солнце уже село: оно бесшумно прошло последние свои пятнадцать градусов, и серая стена на востоке опять почернела, но это была теплая, обволакивающая чернота ночного неба. Потянуло сладковатым, терпким запахом гари — запах шел оттуда, с востока.

Я вышел на дорогу, щебенка хрустела у меня под ногами, и от этого хруста у меня появилось ощущение контакта с чем-то живым, что недовольно мною и не угомонится до тех пор, пока я буду теснить его своими ногами. А мне было приятно это его недовольство, и я ступал твердо, всей ступней. Далеко на западе зажглись огни — одиночные огни, какие бывают на окраине города. В городе жили люди, над которыми было не черное, со звездами, настоящее ночное небо, а это, зеленое с желтым, освещенное с земли.

Полвека назад над Европой висели гигантские огненные шары, которые освещали землю людей, чтобы самолеты бросали свои бомбы не вслепую. Из центра Европы на север и юг, на запад и восток, и по всем направлениям, которые были между этими главнымисевером, югом, западом, востоком, — растекались легионы роботов в серых касках, зеленых мундирах и черных, окованных сталью сапогах. У каждого из этих роботов до того, как он надел зеленый мундир, было свое ремесло — инженер, врач, токарь, бармен, крендельщик, актер, — а затем у всех у них появилось еще одно, общее ремесло — убийцы. И понадобились миллионы человеческих жизней, чтобы одолеть роботов, которые прежде были людьми. Околодованым принцам и принцессам можно вернуть человеческий облик, но земля людей — не сказочное царство-государство, и одним мужеством, одной любовью здесь не обойтись — нужны еще человеческие жизни, много миллионов жизней.

Мысли мои прыгали, и я едва успевал следить за ними: ограбление ювелирного магазина, похищение материалов из лаборатории Фергюссона, отряды Альмадена и сам Хесус Альмаден, ученый, который так же исправно командовал своими полицейскими, как накануне занимался биохимией! Нет, теперь это были уже не отдельные островки, не отдельные факты, существующие сами по себе и не связанные друг с другом, теперь я отчетливо видел машину, запущенную Чезаре Россолимо и подчиненную ему.

Чезаре оставил мне больше, чем другим, но не столько, чтобы я способен был помешать ему. В сущности, я видел не больше, чем ребенок, у которого есть потребность смотреть, но нет еще нужды объяснять. Зачем это понадобилось ему? Почему он не сделал меня таким же роботом, как Альмадена и тех, что избивали рабочих на улицах Боготы? Неужели это была непроизвольная благодарность человеку, который показался ему отзывчивее других!

Вздор, благодарность и признательность были не из тех чувств, которыми руководствовался Чезаре: просто это был эксперимент на более высоком уровне — Россолимо не хотелось оставаться в окружении роботов, полностью лишенных человеческих эмоций. Но в какой мере, не причиняя ущерба своей власти, можно было сохранить за ними человеческое, он еще не знал, и я, доктор Пратр, должен был ответить на этот вопрос своим поведением. Ну что ж, у него были все основания поздравить себя с удачей: ведь он принудил меня даже влюбиться в синьорину Зенду Хааг, которая была всего лишь одним из его, Чезаре Россолимо, обличий! Я думаю, это был в самом деле фантастический успех, потому что и в либидозной — самой мощной эмоциональной сфере — ему удалось по своему усмотрению вылепить для меня Образ и указать мне План поведения. Впрочем, сам Чезаре не считал свой успех абсолютным: он говорит, чтр на любви моей к синьорине Зенде лежал отпечаток суррогата — я настойчиво домогался взаимности, когда она была рядом, и забывал о ней, когда она исчезала. «Умберто, — жалуется он, — настоящий рыцарь, который годами носит образ любимой дамы в своем сердце, из вас не получился. Вы были легкомысленны и забывчивы, как эфемерида. Над вами надо было еще много работать, чтобы Зенда Хааг стала для вас такой же реальностью, как Джулиано Россо».