Андрей Кокоулин - Прынцик Страница 28

И она не выпадала, нет, она дышала ролью ("Я сейчас все за Волгу смотрела: как там хорошо, на той стороне!"), Карандышев-Песков ел ее глазами, с запинкой проговаривая собственные реплики, но чувствовалось, все ждут, с замиранием ждут какого-то события, и Неземович, застывший в кресле второго ряда черным гвоздем с серебристой насечкой, напряженно тянет к сцене ожидающее лицо, сатанински блестят очечки…

— Галка!

Шарыгин тряхнул ее, вцепившись в плечи крепкими пальцами. Он покраснел, что-то настоящее, не притворное проявилось в гримасе. Лоб под пыльной лампочкой светильника покрылся глазурью пота.

— Неужели ты ничего не понимаешь?!

— Я плохо играла? — спросила Галка.

— Хорошо! — наклонился Шарыгин. — Хорошо! Ты играла хорошо. Ты была органична. Но где? Черт возьми, где то, что было вчера?! Куда? Эта пыль… Китай…

Галка поморщилась — от губ летели капельки слюны.

— Тебе показалось.

— Мне? — Шарыгин, запрокинув голову, выдал "Ха-ха-ха!". — А остальным? Им тоже? — Он яростно посмотрел на Галку. — Им всем казалось одно и тоже. Сы-чу-ань! Вот что им казалось! Да так, что Костоглотов наш, Михаил Михайлович, до сих пор убежден в несуществующих декорациях. Визуализация, говорит, три-дэ. И ищет. Аппаратуру! А наш достославный режиссер периодически шпарит на мандаринском диалекте. Каково? Поэтому твоя игра…

— Алла Львовна мне хлопала, — твердо сказала Галка.

— Потому что она не видела репетиции накануне, — задышал совсем близко Шарыгин. От него все еще пахло вчарашней пьянкой. — Потому что дура. Потому что…

Он отступил, стесненно прошелся, хрустя ботинками по линолеуму, к дальней стенке, которую, впрочем, и дальней-то назвать было трудно — три шага, и вот она.

Щелкнул реквизит на вешалке.

— Ты пойми, — вновь наклонился Шарыгин к Галке, — все хотели совсем другого. От тебя! Ты видела Неземовича в конце?

— Видела.

В конце четвертого явления, где "Ай! Ай, держите меня!", Неземович опустил лицо на перчатки и больше на актеров не смотрел.

— Я здесь с тобой, — сказал Шарыгин, — потому что пообещал, что ты сейчас настроишься, сосредоточишься, отдохнешь и выдашь.

— Может, я потеряла это, Гриш.

— Не может! — закричал Шарыгин, вскинув кулаки к Галкиному лицу. — Так не бывает! Это или есть, или нет. Что, поработало два дня и заглохло? С чего вдруг?

Он замолчал.

Лицо его просияло внутренним злым светом.

— Это из-за соседа! — торжествующе проревел Шарыгин. — Это он, да? Хлебца попросил! Выкинь, выкинь его из головы, а я его лично скину с лестничной площадки, если он еще хоть раз заявится! В твоем состоянии любой отвлекающий фактор…

— По-моему, это моя жизнь, — сказала Галка.

Брюхо Шарыгина, обтянутое сиреневой рубашкой, колыхнулось и пошло складками.

— Что? — он присел перед Галкой. — Какая жизнь? Это же все фальшь, большой театр, миллионы актеров, и каждый несет себя в мир, надеясь не понятно на что и каждый раз играя в ящик. Ты веришь в эту жизнь? Знаешь, что я понял с возрастом? Я скажу тебе. Может ты не примешь мои слова сейчас, но потом, лет через двадцать, обязательно о них вспомнишь. Не имеет значения, кто ты и что ты. У тебя своя роль. Все мы фиглярствуем, притворяемся, изображаем из себя невесть что. Шарыгиных, Стасовых, Неземовичей. Все мы навыдумывали себе разных светлых понятий. Любовь, дружба, забота, сострадание, взаимовыручка. Это все фикция, увы, это все конечные величины, лживые насквозь, потому что условны. У любви есть оговорки, у сострадания есть предел, у дружбы всегда есть предмет, о который она споткнется. Антиподы — те хоть не рядятся в одежды из человеческой глупости, они откровенны, в них больше правды, они кровавы и темны, но по большому счету тоже фальшивы. Ненависть, зависть, страсть. А мир наш стоит на нужде. Да-да, — покивал Шарыгин, стиснув Галкины колени. — Ты нужна мне, я нужен тебе, Неземовичу нужно чудо, Казимирчику — мечты, Пескову — слава, Алле Львовне — благодарные слушатели. Человечество движется по нужде, ниточки зависимостей раскручивают земной шар. И это подло, я согласен. Это подло, если пребываешь в изначальном неведении, когда в тебе живут впитанные, вбитые максимы, что все люди братья, любовь вечна, стареньких нужно уважать, а детей — любить, поскольку они цветы и пахнут исключительно молоком. Я это давно понял. Всюду ложь, все лгут, все изворачиваются, кто из страха, кто по привычке, кто из высоких побуждений, прикрываются моралью, этикой, высоколобыми мудреными философиями, будто фиговыми листочками, а сами подчиняют собственным нуждам всех вокруг. Думаешь, я любил кого-нибудь? Нет, я играл в любовь. Периодически выступал на семейной сцене.

— Почему? — спросила Галка.

— Потому что ложь! Женщины — лживая порода. И я лгал им в унисон, отыгрывая собственную партию. Мне было смешно, глядя, как они кудахчут, как они захлебываются от радости, думая, что завладели мною. Что ранние, что Юлька, что Эмма, что вот Светлана. Каждая приспосабливала меня к своим нуждам, каждая. Ах, какие были замечательные пьесы! С клубничкой, с совместными прогулками и стоянием под луной. Но кончились, кончились! И тебе говорю: не верь ни в любовь, ни в прочее. Чаще всего это лишь физиологическая потребность, и все, все! Остальное — обман. Знаешь, в чем высший пилотаж? Лгать лживому миру в глаза. Я все время как будто на подмостках, я лгу на опережение, потому что только так возможно не сойти с ума. Так мы на с ним равных…

Галка слушала, и ей казалось, что слова вяжут, как липкая лента. По рукам, по ногам, внахлест, сковывают движения, путают мысли. Еще чуть-чуть и будет уже не вырваться.

Она ведь и сама думала похоже. Ей тоже виделись в окружающем цирк и буффонада, общая неправильность.

Но это было до…

Галка выставила ладони перед Шарыгиным.

— И только несколько вещей могут примирять с действительностью. Театр, в котором ложь накладывается на ложь и получается нечто отличное, и… — Шарыгин узрел жест и запнулся. — Что?

— Я все поняла, — сказала Галка.

— Серьезно? Ты попробуешь снова? Пойми, это единственное настоящее…

— Да, — солгала Галка.

— Тогда я… — Шарыгин взялся за дверную ручку. — Тогда я соберу всех, и ты вжаришь, да? Обязательно! Настраивайся. Я сейчас.

Он выбежал из гримерки.

Галка с трудом выдержала тридцать секунд.

Неплотно прикрытая дверь едва слышно скрипнула. Тускло светил плафон. Коленца коридора доносили искаженный Шарыгинский голос. А выставлена ли охрана? Вроде нет.

Галка мелкими шагами двинулась в сторону служебного выхода.

Никого. Господи, пусть так и будет, это повторный побег, но, клянусь, последний. Завязываю, ага. Поворот. Подоконник для курения, тоже пусто, пу…