Геннадий Гор - Гости с Уазы Страница 28

34 Прошел год. За это время космолет "Баргузин" с уазскими гостями стал ближе на много миллионов километров к Солнцу, к Земле, к каждому из нас. И все же он еще был далеко, все еще за пределами Солнечной системы. Расстояние не мешало постоянному общению уазцев с землянами. И произошло нечто странное и неожиданное: многие люди привыкли к уазцам, и теперь им удивлялись уже не все. Нашлись люди, которые повторяли те же слова, что сказал мой отец: - Сердечны, добры, обаятельны. И все-таки чего-то им не хватает. Слыша эту стереотипную фразу, я сердился. - Чего не хватает? - спрашивал я. Они отвечали почти так же, как ответил на этот вопрос мой отец: - Чего-то не хватает. Возможно, обыденности. Слишком красочно и ярко. Феерия! К уазцам привыкли многие, хотя можно ли привыкнуть к чуду? И тот, кто привык, уже не удивлялся ни их знанию, ни их памяти, ни их уму, ни их проникновенному чувству. И однажды мой отец сказал не то шутя, не то всерьез, что им, уазцам, может быть, следовало остаться невидимками и не появляться в столь определенном и конкретном виде, когда уже становится известным все. Но я был не согласен со своим отцом. Я продолжал удивляться уазцам и восхищаться их сердечностью и знаниями. И я был не один. Было немало людей, которые думали так же, как и я. Они не хотели привыкнуть к прекрасному. Уазцы появлялись среди нас часто. Впрочем, если быть точным, то нужно сказать, что появлялись не они сами, а только их изображения. Многие думали сначала, что это нечто вроде усовершенствованного телевидения. Но это было не совсем так. Ведь и наши изображения одновременно появлялись там, где пребывали наши гости. Каким же образом осуществлялись эти встречи? Я не мог понять оптический принцип этого явления, его физическую и математическую сущность. Один из уазцев, самый юный, чье имя состояло из одних гласных (и звучало приблизительно так: Иаэо), пытался объяснить мне этот принцип, проявив много терпения и затратив немало труда. Но мои математические знания и навыки мышления не давали мне возможности понять слишком сложное и противоречивое существо уазского открытия. Я находился примерно в таком же незавидном положении, в каком очутился бы современник Гомера, которому терпеливый и деликатный Эйнштейн стал бы объяснять сущность теории относительности. Вообще, я вел себя недостойно, как школьник, и очень обрадовался, когда Иаэо, закончив свои объяснения, начал разговор о более доступных вещах. Он спросил меня, как я провожу время после работы, занимаюсь ли спортом. Я ответил ему, что да, занимаюсь и в свою очередь спросил его: - Мы, наверно, ровесники? - Едва ли. Вам сколько лет? - Двадцать один год. - Сколько? - переспросил юный уазец. - Двадцать один. А вам? - Двести двадцать два. - Сколько? - Двести двадцать два. - Значит, вы старше меня на двести один год? - Да. Но ведь и уазская цивилизация намного старше человеческой. Значит, по сравнению с вами я совсем старик. - А я думал, мы ровесники. - Представьте себе, я этого не думал. - Но как вам удалось так хорошо сохраниться? Я покраснел, почувствовав всю бестактность своего вопроса. Но Иаэо нисколько не обиделся на мой вопрос и ответил: - Я обязан этому клеткам и молекулам. Они слишком хорошо "запомнили" себя и ни разу не ошиблись, повторяясь во времени. Говоря проще, мы нашли средство предохранить наследственно-информационный аппарат от порчи. Только и всего. Я снова взглянул на Иаэо, на его юное лицо, улыбающееся мне. Двести лет! Он современник Лапласа, знаменитого Ламарка, сверстник Пушкина. Пока он набирался сил, пока учился, здесь, на Земле, сменилось несколько исторических эпох. Как он мог остаться юношей и сохранить всю свежесть видения мира, имея такой огромный личный и исторический опыт? Я смотрел на него с таким же изумлением, как если бы передо мной стоял сам Ламарк, каким-то чудом преодолевший время. - И вы, Иаэо, помните все, что с вами случилось за двести с лишком лет? - Все ли? Нет, разумеется, не все, но самое важное помню. Особенно детство. Оно длилось, по вашим земным масштабам, довольно долго. Мне не приходится жалеть об этом. Детство... Прекрасная пора, когда ребенку открывает свои тайны мир, когда играют все краски. Впрочем, и юность тоже прекрасна. Что касается зрелости, о ней мне судить еще рано. Я еще не достиг ее. О зрелости вам могут рассказать много интересного мои спутники и друзья. - Я не могу этого понять и представить, - перебил я Иаэо. - А как же быть с историческим развитием, с темпами общественного процесса? Я раньше не думал об этом, но мне представляется, что естественная смена поколений содействует убыстрению процесса развития. Исаак Ньютон, проживи он несколько столетий, вряд ли превратился бы в Эйнштейна. В противном случае ему пришлось бы многое пересмотреть. Иаэо немало уже знал о Земле, об истории человеческой культуры. Он ответил: - Ну и пересмотрел бы. Ньютон был очень умен и вряд ли стал бы обижаться на то, что история и наука не стоят на одном месте. - Но как бы он мог запомнить такое количество фактов, событий, лиц? Ведь человеческая память не безгранична. - Память? Вы кстати упомянули о ней. Когда наши ученые несколько тысячелетий тому назад нашли способ борьбы со старением организма, возник вопрос: а как быть с памятью? Ведь возможности уазской памяти, как и человеческой, казалось, были рассчитаны на тот срок, который был отпущен уазцу или человеку природой. Ставились опыты вроде тех, которыми прославилась на Земле Марина Вербова. Но в результате все оказалось проще, чем можно было ожидать. Память стала быстро меняться вместе с уазцем, вместе с уазским обществом, вместе с окружающей средой. Те резервы, которые хранила природа, пришли в действие. "Запасник", или "кладовая", употребляя терминологию Вербовой, открылись и больше уже не закрывались. Одновременно с памятью развивались и совершенствовались обе сигнальные системы. Ведь память - это история личности. Личность уазца, достигшего хотя бы моих лет, распалась бы, если бы память не развилась настолько, что стала способной объять то, что пережило и познало мое личное и общественное "я"... Я посмотрел на него. В последний раз! Каждый уазец был великаном, разумеется, духовным, интеллектуальным великаном, физически мало отличавшимся от земного человека. Иаэо был такого же роста, как я, и, когда я разговаривал с ним, мне не нужно было задирать голову и смотреть снизу вверх, наши лица были на одном уровне. А наши мысли? Сомневаюсь, что они тоже были "одного роста", Говоря о вещах, он как бы заставлял говорить за себя сами вещи, проникая мыслью сквозь оболочку явления в самую сущность. - Что вы знаете о Дарвине? - спросил меня однажды Иаэо. Из разговора выяснилось, что Иаэо по специальности биолог, прошло уже немало лет как он стал заниматься проблемами эволюции. Но на Уазе были ученые, которые изучали эволюцию в продолжение многих столетий. Я подумал: если бы великий Дарвин имел возможность изучать природу в течение ста лет, сколько бы он сделал! Как коротка человеческая жизнь! И все-таки, живя так недолго, человек сумел заглянуть в глубину тысячелетий и узнать историю своей планеты. - Как происходила эволюция на вашей планете? - спросил я Иаэо. - Как возник уазец? - Наша эволюция очень похожа на вашу. Так же, как и на Земле, на Уазе поднялись в воздух птицы и, казалось, обрели свободу, а млекопитающие, подчиняясь необходимости, остались ходить внизу. Но быстро эволюционировать продолжали не птицы, а все-таки млекопитающие. Обретя крылья, птицы тем самым лишили себя возможности усовершенствовать свои передние конечности и превратить их в руки... Дарвин... Его необыкновенная наблюдательность помогла земным людям увидеть в природе самое главное процесс, историю, движение. Мы разговаривали с Иаэо не только о серьезных вещах. Нередко мой друг шутил, смеялся, так же как и я. Он все же был юношей, хотя и прожил двести двадцать два года. Мудрость и многоопытность совместились в нем с юношеской живостью и любознательностью. Он был прекрасным пловцом и мечтал поплавать в земных морях, озерах и реках. Пока только мечтал, ведь на Земле находился не он сам, а только его изображение и, конечно, его интеллект, но физическая его сущность все еще пребывала за пределами Солнечной системы. Я не мог ни обнять его, ни даже пожать его руку. Мы были рядом и одновременно очень далеко друг от друга. Иаэо угадал мою мысль, мое ощущение парадоксальности наших встреч. - Уазский ум, - сказал он, - долгое время был эвклидовым умом, и только с тех пор, когда уазец победил старость, его ум перестал быть эвклидовым, трехмерным. Перед нами открылось пространство Лобачевского как реальность, как быт. Изменились все масштабы. - Я не совсем понимаю: о чем вы сейчас говорите? - Это нужно не понимать, а чувствовать, мой земной друг. Хотите, чтобы ваша юность продолжалась несколько столетий? Мы научим вас бороться со старостью. Хотите, Микеланджело? Я не знал, что ответить. - Почему вы молчите? - Хочу, - ответил я тихо. И мне стало страшно, словно я, дав согласие, тем самым превратился в существо, попавшее в мир с изменившимися масштабами.