Рейчел Уорд - Рожденная водой Страница 3

Вынимаю из рюкзака приготовленные отцом домашние сэндвичи, фрукты и йогурт. Ем и прислушиваюсь к разговорам. Сегодня тема одна: несчастная девочка, утонувшая в озере. Новости распространяются быстро, и то, о чем не сообщили СМИ, дополняется людской молвой. Погибшая училась в школе имени Стэнли Грина. Наша сверстница. Старшеклассница. Ее сестра играет на кларнете в Бирмингемском школьном оркестре. На озеро она пришла не одна, а с друзьями. Все резвились в воде, пока не заметили, что подруга куда-то исчезла, совсем недавно – минуту назад. Этого оказалось достаточно, чтобы бедняжка утонула. Скорее всего, запуталась в водорослях и не смогла выбраться.

Разговор продолжается. Такое ощущение, что они сплетничают о другой девчонке, которая жива и поныне. С кем дружит, по кому сохнет, кто сохнет по ней. И вдруг кто-то говорит:

– Интересно, а как это – тонуть?

Все замолкают. Каждая представляет себе последние мгновения жизни этой девочки. Одна. Вокруг вода. Страх, перерастающий в панику. И неоткуда ждать помощи.

После еды уроки становятся еще невыносимее. Мы занимаемся в новом корпусе. Там большие окна, причем с двух сторон. Солнце прожаривает класс. Сидящие на солнечной стороне обильно потеют и ерзают на стульях. Мне повезло, мое место – в тени, но воздух все равно жаркий и липкий. Идет урок английской литературы. Тема – стихи о войне. Трудно думать о зимней распутице, о глинистой жиже, хлюпающей в траншеях, когда за окном тридцатиградусная жара. Миссис Годдард интересуется нашим мнением о прочитанном. Ее вопрос повисает в воздухе, похожий на воздушный шар, оставшийся после вечеринки. Шары, когда из них выйдет весь гелий, оседают на пол. Так и вопрос учительницы. Никто даже не пытается ответить.

– Неужели вам нечего сказать? – удивляется миссис Годдард. – Не оправдывайтесь жарой. Я таких отговорок не принимаю. Оценки нужны не мне, а вам. Я свои получила уже давно. Кстати, самые высокие. Давайте включайтесь в работу…

Мы не отговариваемся, мозги действительно плавятся. Кошмарная жара стоит уже пару месяцев. Я не помню, когда в последний раз шел дождь. Сколько еще может продолжаться эта пытка?

Селма поднимает руку.

– Наконец-то. Давай, Селма.

– Мне нехорошо, мисс… – успевает произнести та.

И сползает со стула, грохается на пол, как полупустой мешок. Девчонки вскрикивают, собираются вокруг Селмы и машут руками. Толку от их усилий – ноль. Многие обмахивают собственные физиономии, боясь разделить участь Селмы.

– Только этого нам не хватало! – восклицает миссис Годдард. – Никола, иди за миссис Чемберс.

Я с радостью бросаюсь вон из класса, где нарастает паника. Спускаясь, слышу новую волну криков. Вскоре раздается глухой стук еще одного упавшего тела. Похоже, мои одноклассницы будут опрокидываться, как сбитые кегли.

Двигаться на такой жаре тяжело, но я все же бегу трусцой к главному зданию. Прибежав, я просовываю голову в будку дежурной.

– У нас в классе М-четыре – обмороки, – выпаливаю я.

Миссис Субраян закатывает глаза и уточняет:

– Массовые обмороки?

– Когда я уходила, было двое. Может, сейчас уже больше.

– Я вызову помощь. Спасибо, Никола. Возвращайся в класс.

Главное здание выстроено в викторианском стиле. Кирпичное и довольно обширное. Здесь прохладнее, чем в нашей парилке. Я не тороплюсь назад, брожу по коридорам, поднимаюсь, прохожу мимо учительской и библиотеки. Возле питьевого фонтанчика останавливаюсь и долго пью воду. Поначалу она теплая, но потом делается все прохладнее. Трубы проходят глубоко под землей, куда не добирается сумасшедшая жара. Вдоволь напившись, брызгаю себе на лицо. Потом достаю носовой платок, смачиваю холодной водой, протираю лицо и шею.

Невдалеке от меня открыто окно, из него доносится шум. Я выглядываю и вижу наших девчонок, по двое и по трое выходящих из нового корпуса. К ним отовсюду бегут учителя и школьные служащие. Что же там случилось?

Выбираюсь из главного здания и тороплюсь назад. Жара, подстерегавшая снаружи, тут же напоминает о себе.

– Что происходит? – спрашиваю я у первой встретившейся мне ученицы.

Это Таня. Она сидит на земле, уперев подбородок в колени. Рядом – еще одна наша девчонка.

– Невыносимая жара, – бормочет она. – Невыносимая жара.

– Об этом я догадалась. Что в классе?

– У четверых обмороки. Или у пятерых.

– У-у, черт.

У меня самой слегка кружится голова. Перспектива грохнуться в обморок становится пугающе реальной.

«Мне просто жарко. Всего лишь жарко. Я прекрасно себя чувствую», – твержу я себе.

Платок еще не успел высохнуть. Снова вытираю лоб, и это дает некоторое облегчение. Иду в класс.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает меня учительница.

– Нормально.

Мы поднимаемся на крыльцо, заходим в здание. Класс в жутком состоянии. Девчонки сидят и лежат на полу. Многие ревут, как будто это поможет! Кого-то вытошнило. При такой жаре… бррр! От вони у меня самой начинаются позывы к рвоте. Зажимаю рот рукой.

– Не хватает еще, чтобы и ты грохнулась на пол, – говорит миссис Годдард. – Иди-ка лучше домой. Все равно занятия скоро закончатся. Вот здесь распишись и оставь лист на столе у двери. Кто уходит, не забывайте расписываться.

Мне не нужно повторять. Я беру ведомость, нахожу в рюкзаке ручку, печатными буквами вписываю свою фамилию, расписываюсь и убегаю. Ручка с ведомостью остается на столе.

Бреду по коридорам, выхожу во двор, иду к боковым воротам и наконец оставляю за спиной школьную территорию. Смотрю на часы. Почти без десяти три. Обычно занятия оканчиваются в три ровно. Сейчас мне нужно домой – перекусить, выпить чего-нибудь холодненького и просмотреть домашнее задание. В тридцать пять минут четвертого отец подъедет к дому, заберет меня и повезет на вечернюю тренировку. Пешком путь домой занимает двадцать пять минут. Я приду в пятнадцать минут четвертого, если только… Если только – что? Вдруг понимаю: у меня есть целых двадцать минут, которые можно потратить как угодно. Двадцать минут свободы. По спине ползут мурашки. От волнения. Чем же заняться?

Чувствую себя роботом, у которого включился запрограммированный маршрут. Он пролегает мимо стоянки подержанных машин, мимо магазинов. Возле пищевого банка[1] сворачиваю налево. Вот и мужская школа. У мальчишек занятия заканчиваются позже, но из ворот уже кто-то вышел. Высокий, крепко сбитый, с портфелем в руке. Парень оборачивается, замечает меня. Солнце отражается в толстых стеклах его очков, солидных, в роговой оправе. Лицо парня расплывается в широкой улыбке.

– Привет, Никола!

Слишком поздно. Теперь не свернешь и не сделаешь вид, будто я его не заметила.

– Здравствуй, Милтон.

Парень останавливается и ждет, пока я не подойду. Он живет на моей улице, наши дома почти рядом. На класс старше меня, однако мне он почему-то всегда кажется младше. Заметив его на улице, я стараюсь переждать, пока он не скроется из виду. В общем-то, парень как парень. Антипатии к нему я не питаю. В детстве он постоянно толкался у наших ворот. Играть один он не умел и всегда звал меня, а я никак не могла от него отвязаться.

– У нас последнего урока не было. Заставили делать домашнее задание, – докладывает он, думая, что мне это интересно. – Я справился раньше, и вот… А у тебя что?

– А у нас урок сорвался. В классе все девчонки в обморок попадали.

– Все-все? – удивляется Милтон.

– Человек шесть. Опрокидывались, как кегли. Остальных отпустили домой.

– Это почему же?

– У нас в классе жарче, чем во дворе. Вот они и не выдержали. Я думала, тоже грохнусь, но пронесло.

Рассказываю о чужих обмороках и чувствую, что у самой снова закружилась голова. В ушах шумит. Успокаиваю себя: это просто жара. У меня крепкое здоровье, и сознания я не потеряю. Милтону не легче. У него вспотел лоб и верхняя губа, кожа блестит, как золото, но он даже не подумал снять или хотя бы ослабить галстук. Манжеты его рубашки с длинными рукавами застегнуты и слегка высовываются из рукавов блейзера. От одного его вида мне становится еще жарче.

– Идиотизм какой-то, – заявляю я.

Мои слова можно отнести и к его одежде «по всей форме», и к обморокам в классе. Милтон выбирает второй вариант.

– Страшное зрелище. Похоже на железнодорожную катастрофу или что-то в этом роде. Тела валяются повсюду.

Я вспоминаю раскаленный класс и бледнею.

– Людям становится все хуже, – продолжает Милтон. – А потом возникает ощущение, что мир кружится, и невозможно перевести дыхание…

Я стою на месте, однако тротуар продолжает двигаться, поднимаясь и опускаясь под подошвами моих туфель. У меня подкашиваются ноги. Плюхаюсь на невысокую стенку, поверху которой идут перила.