Майкл Гелприн - Миротворец 45‑го калибра (сборник) Страница 3

Левка замолчал, просительно посмотрел на Смерть. Он не мог сказать заключительное слово молитвенной фразы, его надлежало произносить присутствующим при Кадише.

– Амен, – помогла Левке Смерть.

Янка, сжавшись в комочек, умостилась на краю ветхой подстилки из прохудившегося брезента. Ее трясло, слезы набухали в глазах, текли по щекам. Янка глотала их беззвучно, даже не всхлипывая.

– Нецелованной умрешь, – уговаривал пристроившийся рядом Алесь. – Нехорошо это, не по-божески.

Бабич прижимал девушку к себе, стараясь руками унять дрожь. Тоскливо глядел поверх ее головы на путающиеся в верхушках деревьев звезды. Вел ладонями от затылка вдоль узкой девичьей спины, доставая до ягодиц.

– Не надо, Алесь, – едва слышно проговорила Янка. – Не надо, не хочу я так.

– А как надо? – Бабича передернуло то ли от злости, то ли от жалости, он сам не знал, от чего. – Как надо-то? Завтра уже все подохнем.

– А может…

– Да не может! Она ясно сказала – за нами пришла, за всеми. От нее не уйдешь.

Девушка замолчала. С минуту лежали, не шевелясь, у Алеся вспотели застывшие на Янкиной пояснице ладони.

– Ладно, – прошептала вдруг Янка. – Ладно, пускай. Я не знаю, как это делается. Ты… ты поможешь мне?..

За мгновение до того, как проникнуть в нее, Алесь Бабич застыл. Склонился, поцеловал в пухлые, соленые от слез губы. Удивился, что он, лагерник, после восьми лет отсидки, после поножовщин, толковищ, после лесоповала, еще помнит, что такое нежность. Оторвался от губ, изготовился. Уперся взглядом в запрокинутое Янкино лицо с зажмуренными глазами. И с силой ворвался в нее. Янка коротко вскрикнула и враз замолчала. Алесь, изнемогая от смеси злости, жалости и возбуждения, не отрывая глаз от нежного девичьего личика с закушенной губой, от разметавшихся русых волос, вонзался, вколачивался, ввинчивался в нее. Не сдержав стона, взорвался, выплеснул семя. Отвалился на бок, на ощупь нашел в темноте Янкины плечи. Притянул девушку к себе, запутался пальцами в русых шелковых прядях. С полчаса держал ее в руках, баюкал, успокаивал, шептал неразборчиво поверх волос. Потом осторожно отстранил. Едва касаясь губами, поцеловал в лоб.

Выбрался из-под брезента. Нашарил в траве одежду, изо всех сил стараясь не шуметь, натянул на себя. Вбил ноги в сапоги и отправился на пост – менять Левку.

После того как Алесь ушел, Янка долго лежала без сна, пытаясь понять, что она чувствует. Наконец, понять удалось – ничего. Ни сожаления, ни брезгливости, ни страха почему-то не было. А было лишь безразличие – словно не ее только что сделал женщиной едва знакомый, по сути, мужик и не ей назавтра пора умирать.

Умереть Янке полагалось уже давно – когда на поезд с гродненскими беженцами упали авиабомбы. Они умертвили маму, младшую сестренку, обеих теток – маминых сестер и пятерых их детей. Янка до сих пор не могла понять, как получилось, что она в числе немногих спасшихся уцелела и получила два года отсрочки. Жуткие, голодные два года, пропитанные ежедневным страхом и безнадегой. Чужие, грубые люди вокруг. Нехорошие взгляды парней и мужиков. Раны, контузии, смерть. Отсрочка… А теперь и ей наступает конец.

В декабре ей исполнится восемнадцать. Исполнилось бы, поправилась Янка. Бесполезные и бессмысленные восемнадцать лет, прожитые кое-как, в бедности, а после смерти отца и в нищете. Обноски с чужого плеча, ежедневная картошка и каша, молоко и масло по выходным, мясо по праздникам. Потом война, гибель родных, промозглые землянки в снегу, снова голод и кровь. Янка усмехнулась криво, и накатившая горечь опять сменилась безразличием. Жизнь не по справедливости обошлась с ней. И, по всему видать, устыдилась. А устыдившись, позвала на выручку Смерть.

Алесь Бабич опустился на корточки, достал из-за пазухи потрепанную, перетянутую аптечной резинкой колоду карт и взглянул на рассевшуюся в метре напротив Смерть.

– Сыграем? – предложил он.

Смерть откинула капюшон, в пустых, высеребренных луной глазницах Бабичу почудилось удивление.

– На что же? – спросила Смерть.

Бабич сглотнул слюну, сорвал с колоды резинку, отбросил в сторону.

– Я в жизни не верил попам, – сказал он. – Ни в рай, ни в ад, ни во что. Но получается, что раз есть ты, то и они тоже есть, так?

– Допустим, – усмехнулась Смерть. – И что с того?

Алесь с трудом подавил внезапное желание перекреститься.

– Ставлю душу, – выпалил он. – Если проиграю, гореть ей вечно в аду.

Смерть задумалась. С минуту молчала, затем сказала:

– У тебя и так немного шансов мимо него проскочить. Впрочем, такие вопросы решаю не я. Допустим, я соглашусь. Что же мне ставить?

– Девчонку ставь, – дерзко ответил Бабич. – Играю душу против девчонки. В очко, в один удар. Устраивает?

Смерть вновь усмехнулась.

– У меня редко выигрывают, – сказала она. – Мало кому это удавалось. Почти, считай, никому. Но изволь, я подарю тебе шанс. Банкуй.

Бабич принялся тщательно тасовать колоду. Татуированные перстнями пальцы скользили вдоль торцов, врезая карты одна в одну, опробуя их, ощупывая. По неровности на рубашке Алесь подушечками пальцев определил пикового туза, счесал вниз. За тузом последовал бубновый король.

– Срежь, – протянул Бабич колоду.

Смерть пожала плечами:

– Мне нечем. Срезай сам.

Алесь подрезал. Не отрывая от Смерти взгляда, вслепую провел фальш-съем – карты легли в руку в том же порядке, что и до срезки. Алесь стянул верхнюю, предъявил партнерше, рубашкой вверх опустил на траву. Стянул вторую, показал, уложил рядом с первой.

– Еще.

Третья карта упала на траву рядом с товарками.

– Себе.

Бабич заставил себя мобилизоваться. Сейчас от его ловкости зависело… спроси его, он не сумел бы сказать, что. Но больше, неизмеримо больше, чем пять лет назад, в бараке, когда играли на охранника.

Алесь передернул, нижняя карта скользнула наверх. Бабич открыл ее, не глядя, сбросил на траву. Вновь передернул, открыл вторую, сбросил.

– Очко, – объявил он.

– Да? – удивилась Смерть. – Что ж, смотри мои.

Бабич рывком перевернул две черные семерки и шестерку червей.

– Двадцать, – осклабился он. – Ваша не пляшет.

Смерть не ответила, и Алесь опустил глаза. С минуту он с ужасом разглядывал свои карты. Гордо задравшего бороду бубнового короля. И притулившуюся рядом с ним пиковую двойку.

– Двенадцать очков, – объявила Смерть. – Ты проиграл, ступай.

– У тебя тоже есть вопросы ко мне, старик? Или, может быть, просьбы?

Прокоп Лабань почесал пятерней в затылке.