Джоан Виндж - Пешка Страница 3

Ничего. Никакого сигнала. Я вздохнул и закрыл глаза. Теперь было легко поверить, что это — ошибка. Или все же мое воображение. Паранойя — старая привычка, от которой тяжело избавиться, коли ты чувствуешь себя уродом и подделкой. Перед глазами была кромешная тьма… Я снова открыл их, моргнул и посмотрел в иллюминатор: по мере того как мы спускались, из-под наших ног, медленно заполняя собой звездное небо, вырастала, словно ее надували, планета. Памятник. Когда я думаю о спуске, меня начинает подташнивать. Взглянув на Эзру и Киссиндру, я снова вспомнил, что я здесь не один. Хотя с таким же успехом мог быть один: они о чем-то спорили; перегнувшись через меня, Кисс раздраженно шипела на Эзру.

— Но я ничего не могу поделать, я должен получить доступ… У меня нет такой памяти — я тебе не Мобильный Информационный банк… — Его рука мельтешила у меня перед глазами.

— Эзра…

Я снова повернул голову к иллюминатору. Мы входили в атмосферу планеты, приближаясь к конечной цели нашего путешествия. Челнок затормозил слишком резко, и из-за сильной перегрузки стало трудно говорить. Киссиндра и Эзра замолчали. А мне, наоборот, полегчало: раз перегрузки, значит, по крайней мере, тормоза у судна есть. В галактике происходило множество непонятных мне вещей, из-за чего я чувствовал себя неуютно.

Поверхность планеты наплывала на нас, становясь все отчетливее. Пейзаж, который я рассматривал, медленно просачивался в мой мозг, оформляясь там в красочную картину, и я почувствовал, что улыбаюсь. Как красиво! Мне показалось, как бывало иногда в таких случаях, будто у меня чужой, трансплантированный мозг, будто я живу в чужом теле. Даже тот факт, что я не мог, как ни старался, обнаружить в своих мыслях другое, столь же реальное, как и я, существо, не помогал избавиться от призрачного двойника.

Я потрогал серьгу, катая прохладные твердые бусинки между пальцами. Ухо побаливало. Раньше я не носил драгоценностей: у окружающих они вызывают только одно чувство — зависть. Зачем мне такое внимание? Однажды утром — это случилось давно, еще в Старом городе, — я проснулся с татуировкой, но ее скрывает одежда. Покупая сегодня серьгу, я снова пытался доказать самому себе, что мне не нужно больше притворяться собственной тенью, стараться быть невидимым; хотел забыть то, что приходилось все время помнить. Я взглянул на свой кредитный счет: к тому времени, когда университет закончит здесь занятия, я останусь совсем без денег. Банкрот. Я глубоко вздохнул, снимая напряжение в груди.

В какой бы части Памятника вы ни очутились, вас поражает буквально все. Шелковый воздух и музыкант-ветер. Словно художник, нет, сотня художников получила во владение целый мир — как глину, как палитру, как музыкальный инструмент. Красота совершенная, словно бриллиант. И ничего. Ничего живого, способного нарушить ее покой. Ни листика, ни птицы, ни насекомого. До сих пор — ничего…

Наконец картинка в иллюминаторе замерла. Крышка люка издала звук, похожий на вздох, и челнок широко зевнул, выпуская пассажиров. Мы выбрались наружу, разминая затекшие мышцы. Внезапная тишина желтого, открытого всем ветрам плато заставила нас замолчать. Два других судна сели раньше, и цветная кучка туристов уже гудела в нескольких метрах от нас, хотя казалось, что голоса долетали откуда-то издалека, так тонко и высоко они звучали. Солнце почти зашло. В багреном закатном отсвете глыбы коричневатого песчаника вдруг заблестели, словно отлитые из меди. Не зная их истории, можно было подумать, что только время и ветер, вгрызаясь в песчаные скалы из года в год, отлили их в эти величественные формы. Но, если приглядеться получше — к чему угодно, хоть к самому мелкому камешку, — можно было обнаружить тайный знак, примету, неуловимую подпись, говорящую о том, что все здесь задумано, спланировано, создано каким-то мыслящим, чувствующим интеллектом; создано и оставлено так навеки.

Я отошел от челнока. Когда я осмотрелся, величественность и совершенство мира и неба поразили меня — даже дыхание перехватило — словно Абсолют держал меня на ладони и негде было спрятаться. Нечто похожее я испытывал во время долгих перелетов в открытом космосе — один на один с безграничным пространством… Заставив себя вернуться к действительности, я почувствовал, что ветер ласково ерошит мне волосы. Я вздохнул — и замер. Стоящие рядом со мной Киссиндра и Эзра, открыв от изумления рты, застыли на месте, забыв про свой спор.

Приемное солнце этого сказочного мира, похожего на старинный кораблик в бутылке, вкатилось под гигантскую каменную арку, одиноко стоящую посередине плато. Ее называли Золотыми воротами… И словно само Время попало в каменную западню, да там и застыло. Оранжево-багровые лучи изрешетили черный силуэт арочной перемычки, превратив камень в кружево. Поднялся ветер, неся с собой серый занавес пыли. И тут я услышал его: тонкий, высокий, мелодичный звук раздался в воздухе надо мной — ветер играл на каменной флейте свою извечную песню, вызывая Прошлое из изъеденного пустотами каменного нутра Золотых ворот. Звук проник мне в грудь, и невидимая рука сжала сердце. Я пошел прочь, забыв все и вся, ослепленный солнцем, оглушенный пением камня…

Внезапно мои чувства прорезал громкий сигнал, и я дернулся назад. Я стоял на краю отвесного обрыва — на границе доступной туристам территории. Отступив на безопасное место, я ждал, когда стихнет звон в ушах. Затем снова шагнул на край, прислушался… Ничего. Спустя минуту я присел на корточки, оставляя отпечатки ладоней на блестящем песке, поднял небольшой, с мою руку, гладкий полосатый камень и снова положил его — уже на другое место. Все равно он выглядел идеально. От заунывной песни ветра внутри у меня все заледенело.

— Господи, что заставило их сотворить все это? — Кисс прошептала это не мне, а ветру. Я не смотрел на нее, но почувствовал, что она стоит рядом. — Такую красоту — и лишь для собственного удовольствия?.. А может нет?

— Что-нибудь ритуальное, — отозвался Эзра, хотя его не спрашивали. — Часть культового действа.

Это был обычный ответ, который мы слышали всякий раз, когда всплывал какой-нибудь странный факт из древних времен, и который значил, что эксперты не знают, что, черт возьми, это было, и, скорее всего, не узнают никогда.

— Нет. — Я выпрямился, обтирая руки о штаны. — Это и в самом деле памятник.

— Памятник чему? — спросила Кисс, поднимая бровь. Эзра насупился.

— Смерти, — ответил я, чувствуя, как слово вываливается изо рта, холодное и тяжелое. — Частицы, обломки, остатки планет — вот из чего он сделан. И вот почему здесь нет ничего живого.

Солнце медленно садилось за скалы. Киссиндра схватила меня за плечо: