Станислав Лем - Непобедимый. Кибериада Страница 3

И, как мы видим, они прекраснейшим образом одурачивают и этого короля, несмотря на его лазерные пищали, своры киборзых и кибернаров.

Рассказ “Вероятностные драконы” перебрасывает нас в мир статистики, вероятностный мир квантов. Это “Алиса в Зазеркалье” второй половины двадцатого века. Наметившиеся во “Втором путешествии” тенденции “математической магии” перестают здесь играть служебную роль. Уже не нужны передаточные мостики от чуда физического закона к чуду сказочного воплощения. Сложная функциональная зависимость упрощается почти до тождества. “Магия микромира” сливается с магией фольклора, физическая терминология срастается со сказочной, В полном соответствии с традицией конструкторы заняты поисками дракона, терроризирующего целую страну. Конечно, король обещал одарить их сокровищами и, конечно, не выполнил своего обещания. Так что внешняя канва известной всем сказки соблюдается. Но это именно канва, на которой вышит причудливый и странный узор уравнений с волновой функцией. Слишком уж поиски дракона напоминают драматические поиски новых элементарных частиц! Лем приводит читателя во “чисто поле” и к пузырьковой камере мощного ускорителя одновременно. Нет, его, конечно, не интересует познавательная сторона! Он не ставит себе задачи популяризировать ядерную физику. Просто для современной сказки нужны свои особые изобразительные средства. Так и получаются всевозможные гибриды, вроде “счетчика драконов”, “слабых змеевзаимодействий”, “дифракции и рассеяния драконов”, “жестких горынычей” и “полосатых спектров василиска”. Странные гибриды! Но ведь и само слово “странность” давно стало полноправным физическим параметром. И нечего удивляться тому, что подстреленный Клапауциусом дракон ведет себя “странно”. Первые гипероны тоже вели себя странно, почему и пришлось назвать их странными частицами. Лем щедро платит дань современности. Сказочная традиция требует, чтобы вероломный король не сдержал своего обещания раскрыть перед победителями дракона сокровищницу. Тут уж ничего не поделаешь. Но почему бы не сделать из этого короля тривиального бюрократа? Вот и получается, что царь не просто отказывается платить, а настаивает на созыве всевозможных комиссий, обмере туши, “не знает”, по какому фонду провести платеж. Так, собственно, и создается смешная ситуация, соединение несоединимого порождает юмор.

Иногда нарочитая сатирическая заостренность “Кибериады” позволяет провести некоторые аналогии с “Историей одного города” Щедрина. Конечно, лемовские короли не щедринские градоначальники. И цели и средства здесь довольно разные. И все же… Возьмем, к примеру, короля Балериона (“Путешествие пятое”). Сей государь не жестокостью досаждал своим подданным, а пристрастием к увеселениям. Щедринский администратор к водке питал не то чтобы пристрастие, а “даже некоторое остервенение”. Впрочем, Балерион пагубного зелья в рот не берет, его забавы носят вроде бы невинный, детский характер. Он любит горелки, чижик, палочку-выручалочку и, конечно, прятки. Последние — его страсть, мания. Чаще всего он затевает эту игру, когда его ждут неотложные государственные дела. Вполне понятно, что от наших конструкторов Балерион требует “идеального укрытия”. Таковы уж условия игры в прятки: тот, кто прячется, хочет, чтобы его не могли отыскать. И вновь включается в работу “рациональное волшебство”. Конструкторы создают миниатюрный суперприбор, конечно, с обратной связью, с помощью которого король может прятать свою индивидуальность в чужих телесных оболочках. Оригинально, остроумно, неожиданно, но все это тоже не самоцель. Главное — в развязке. Суетливый король должен обрести тихую пристань, его головокружительное скакание по чужим телам должно рано или поздно закончиться. Где? В телесной оболочке полицейского? Что ж, такова истинная сущность тирана, независимо от того, любит ли он играть в прятки или собирать цветочки. Но и это было лишь промежуточной ступенью к полному совершенству. Покой Балерион обрел в… кукушке огромных часов.

Лем часто обращается к неоценимому опыту великих сатириков прошлого. Недаром его Ийон Тихий получил прозвище “современного Мюнхгаузена”. Щедрин, Свифт, Раблэ — все они в той или иной мере свой след в “Кибериаде”. Даже непобедимый Пантагрюэль и хитроумный Панург вынуждены были спасаться бегством от пушистых котов, олицетворяющих сутяжничество. Трурль, безусловно, учел это (“Консультация Трурля”). Иначе не победить ему всемогущее Нечто, для которого взрывы сверхтермоядерных бомб — что укус мухи. Пропали бы, сгинули сталеглазые без Трурля, не вовлеки он Невыразимое страшилище в бесконечный бумажный конвейер со всеми его входящими и исходящими. Оно ничего не страшилось, ничто не брало Его. Но “как Оно приняло первую бумажку, расписалось в книге, так уж и влипло”. Смешные стороны рассказа “Консультация Трурля” усугубляются необычной формой. Это своего рода рифмованная притча, почти раешник, где примитивные, апериодически встречающиеся глагольные рифмы и усиливают повествовательный эффект, и создают стилизацию “под старину”.

“Слава тем и отличается, — говорится в грустной новелле “О том, как Трурля собственное совершенство к беде привело”, — что обычно молчит о поражениях, даже если они порождены высочайшим совершенством. А кто в этом усомнится, пускай припомнит последнюю из семи экспедиций Трурля”. И правда, в этой экспедиции славный конструктор потерпел поражение. И не потому, что чего-то не сумел (такого с Трурлем не бывает), а единственно по причине своего доброго железного сердца. Пожалел он платиново-иридиевое величество Экзилия Тартарейского, сосланного на одинокий астероид. Нельзя жалеть королей. Впервые конструктор решил помочь тирану и тут же дал маху! Этот грустный эпизод, скорее научно-фантастическая новелла, чем сказка, окрашивает “Кибериаду” совершенно новыми для нее эмоциональными оттенками.

Нет, не игрушку для утешения свергнутого монарха построил Трурль, не миниатюрное механическое королевство. “Безупречность нашего мастерства — это наше проклятие, которое отягощает непредвиденными последствиями любое наше создание, — говорит ему Клапауциус. — Неумелый подражатель, возжаждав пыток, сделал бы себе бесформенного идола из дерева и воска и, придав ему некоторое сходство с разумным существом, издевался бы над ним суррогатно и неестественно. Но подумай, к чему ведет дальнейшее совершенствование этого замысла! Представь себе, что другой сделает куклу с граммофоном в животе, чтобы она стонала под ударами, представь себе куклу, которая, если ее бить, будет молить о пощаде, куклу, которая станет гомеостатом; представь себе куклу, плачущую, истекающую кровью, куклу, которая боится смерти, хоть и прельщает ее ни с чем не сравнимое спокойствие смерти! Неужели ты не видишь, как мастерство подражателя приводит к тому, что видимость становится истиной, а подделка — действительностью? Ты отдал жестокому тирану в вечное владение неисчислимые массы существ, способных страдать, а значит, совершил позорный поступок…”