Рэй Брэдбери - Тёмный карнавал (Dark Carnival), 1947 Страница 3

The numerous young cousins caroused at the crystal punch bowl. Their shiny olive-pit eyes, their conical, devilish faces and curly bronze hair hovered over the drinking table, their hard-soft, half-girl half-boy bodies wrestling against each other as they got unpleasantly, sullenly drunk. The wind got higher, the stars burned with fiery intensity, the noises redoubled, the dances quickened, the drinking became more positive. To Timothy there were thousands of things to hear and watch. The many darknesses roiled, bubbled, the many faces passed and repassed….

"Listen!"

The party held its breath, far away the town clock struck its chimes, saying six o'clock. The party was ending. In time to the rhythm of the striking clock, their one hundred voices began to sing songs that were four hundred years old, songs Timothy could not know. Arms twined, circling slowly, they sang, and somewhere in the cold distance of morning the town clock finished out its chimes and quieted.

Timothy sang. He knew no words, no tune, yet the words and tune came round and high and good. And he gazed at the closed door at the top of the stairs.

"Thanks Cecy," he whispered. "You're forgiven. Thanks."

Then he just relaxed and let the words move, with Cecy's voice, free from his lips.

Good-bys were said, there was a great rustling. Mother and Father stood at the door to shake hands and kiss each departing relative in turn. The sky beyond the open door colored in the east. A cold wind entered. And Timothy felt himself seized and settled in one body after another, felt Cecy press him into Uncle Fry's head so he stared from the wrinkled leather face, then leaped in a flurry of leaves up over the house and awakening hills….

Then, loping down a dirt path, he felt his red eyes burning, his fur pelt rimed with morning, as inside Cousin William he panted through a hollow and dissolved away….

Like a pebble in Uncle Einar's mouth. Timothy flew in a webbed thunder, filling the sky. And then he was back, for all time, in his own body.

In the growing dawn, the last few were embracing and crying and thinking how the world was becoming less a place for them. There had been a time when they had met every year, but now decades passed with no reconciliation. "Don't forget," someone cried, "we meet in Salem in 1970!"

Salem. Timothy's numbed mind turned the words over. Salem, 1970. And there would be Uncle Fry and a thousand-times-great Grandmother in her withered cerements, and Mother and Father and Ellen and Laura and Cecy and all the rest. But would he be there? Could he be certain of staying alive until then?

With one last withering blast, away they all went, so many scarves, so many fluttery mammals, so many sere leaves, so many whining and clustering noises, so many midnights and insanities and dreams.

Mother shut the door. Laura picked up a broom. "No," said Mother. "We'll clean tonight. Now we need sleep." And the Family vanished down cellar and upstairs. And Timothy moved in the crape-littered hall, his head down. Passing a party mirror, he saw the pale mortality of his face all cold and trembling.

"Timothy," said Mother.

She came to touch her hand on his face. "Son," she said, "We love you. Remember that. We all love you. No matter how different you are, no matter if you leave us one day." She kissed his cheek. "And if and when you die, your bones will lie undisturbed, we'll see to that. You'll lie at ease forever, and I'll come visit every Allhallows Eve and tuck you in the more secure."

The house was silent. Far away the wind went over a hill with its last cargo of dark bats, echoing, chittering.

Timothy walked up the steps, one by one, crying to himself all the way.

The Homecoming 1946( Возвращение)

– Идут! – сказала Сеси, неподвижно лежа на постели.

– Где же они? – завопил Тимоти, появляясь в дверях.

– Кто – где. Одни – над Европой, другие – летят над Азией, третьи – еще над Островами, а кто-то над Южной Америкой, – не открывая глаз, ответила Сеси, чуть дрогнув длинными, пушистыми ресницами.

Скрипнув половицей, Тимоти сделал осторожный шаг к постели.

– А КТО они?

– Дядюшка Эйнар, дядюшка Фрай с кузеном Уильямом, Фрульда и Хельгар с тетей Морганой, кузен Вивьен и дядюшка Иоганн.

– Они высоко в небе? – не справившись с волнением, взвизгнул Тимоти, восторженно поблескивая серыми глазенками. В минуты восторга он выглядел младше своих четырнадцати лет.

Дом, погруженный в темноту, чуть подрагивал под порывами усиливающегося ветра. В комнату слабо проникал звездный свет.

– Они летят по воздуху, крадутся по земле, пробираются под землей, меняя по пути свое обличье, – неразборчиво прошелестел сонный голос Сеси. Она лежала не шевелясь, полностью ушедшая в свои видения, и рассказывала:

– Вот кто-то, обернувшись волком, уходит от водопада по отмели черной реки, в неровном свете звезд серебрится его шерсть. Коричневый дубовый лист плавно парит в ночном небе. Промелькнула маленькая летучая мышь. Я вижу, я вижу, как они пробираются сквозь густой подлесок, скользят между верхушками деревьев. Скоро они будут здесь!

– А они успеют к завтрашней ночи? – Тимоти не замечал, как его руки комкают одеяло и как все быстрее раскачивается свисающая с его рукава серебряная паутинка, на которой паук исполнял свои диковинные танцы. Тимоти склонился над сестрой:

– Они точно успеют к Возвращению?

– Конечно, Тимоти, успокойся, – вздохнула Сеси. Она вдруг впала в какое-то оцепенение. – Не приставай ко мне со своими вопросами. Иди спать. А я пойду поброжу по своим любимым местам.

– Спасибо тебе, Сеси.

Вприпрыжку он побежал в свою комнату. Разобрал постель и быстро улегся.

Он проснулся, на закате, когда в небе зажигались первые звезды. Радостное ожидание праздника переполняло Тимоти, и желание поделиться своими чувствами привело его в комнату Сеси.

Но она спала, так тихо, что не слышно было даже дыхания.

Пока Тимоти умывался, паук висел на своей паутинке, перекинутой через тонкую шею мальчика.

– Спайд, ты только подумай, завтрашняя ночь – канун Дня Всех Святых!

Он задрал голову и посмотрел на себя в зеркало. Во всем доме лишь ему было позволено иметь зеркало. Ма дала его Тимоти, когда он тяжело болел.

Ах, ну почему он такой ущербный? Собственная неполноценность приводила Тимоти в отчаяние. Он открыл рот и стал разглядывать свои зубы, будто в насмешку отпущенные ему природой, похожие на кукурузные зерна – округлые, слабые. Радостное настроение сменилось унынием.

Темнота была хоть глаз выколи – Тимоти зажег свечу, чтобы было не так жутко и неуютно. Он совсем сник.

Всю последнюю неделю семья жила по заведенному в незапамятные времена обычаю: днем спали, просыпались на закате. Под глазами у Тимоти залегли глубокие тени.

– Что-то мне не по себе, Спайд, – пожаловался Тимоти своему маленькому приятелю, – я никак не могу привыкнуть, как другие, спать днем.

Он взялся за подсвечник. Как хотелось ему иметь крепкие острые зубы и клыки, как стальные шипы. Или сильные руки, или по крайней мере изворотливый ум. Или, как Сеси, уметь переноситься куда захочешь и путешествовать в пространстве.

Но увы, природа обделила его. Он даже – Тимоти поежился и крепче сжал светильник – боится темноты. Братья – Бион, Леонард, Сэм – насмехаются над ним. Больше всего их веселит постель Тимоти. Другое дело – Сеси. Ее постель – часть ее самой, она необходима Сеси для ее путешествий, т. е. для того, чтобы ей было удобно возвращаться в свою уютно устроившуюся под одеялом оболочку.

А Тимоти? Разве он может, как все остальные, уснуть в великолепном полированном ящике? Ни за что. Ма позволила ему жить в отдельной комнате, спать на кровати, даже иметь свое собственное зеркало. Ничего удивительного, что вся семья считает его ненормальным и чурается его, словно юродивого. Эх, если бы у него выросли крылья! Тимоти задрал рубашку и изогнулся, чтобы посмотреть на спину в зеркало. У него вырвался тяжелый вздох. Безнадежно! Никогда ему не стать таким, как все.

Из-под лестницы доносились волнующие непонятные звуки, все стены сверху донизу были обиты лентами из легкого черного крепа.