Онджей Нефф - В тени Сфинкса (сборник НФ) Страница 3

Все так и сбылось, как провиделось, как можно было вычислить без особых претензий на лавры оракула. Стоит ли удивляться тому, что крупнейший художник нашего времени Станислав Лем остался верен своей неотъемлемой ипостаси философа?

Отсюда и точная антиутопическая привязка, и узнаваемый фон: молодежные экстремистские группировки, эксцессы контркультуры и изначально присущий ей патологический бред. Отсюда, наконец, и щедро разбросанные реалии: отель «Хилтон», прокатный пункт Хертца, «доджи», "Плейбой", "Вашингтон пост". И как антимилитаристский символ эпохи, звучащий настойчивой доминантой, символы глобального американизма. Со своим набором стереотипов, разумеется: военные вертолеты, миниракеты, газовые бомбы, галлюциногенный синдром.

На последнем стоит, пожалуй, остановиться особо. Черпая живой, что называется, материал (повесть создавалась в период пика ЛСД-истерии), Лем с присущим ему мастерством гиперболизировал ситуацию. Прокламируемое им химическое манипулирование поведением человека разрастается в повести до масштабов подлинного пророчества новой Кассандры. Химическая галлюцинация, помимо всего, становится и самостоятельным элементом фабулы, позволяя писателю значительно расширить изначально камерные футурологические рамки. Исконная литературная форма — "рассказ в рассказе" обретает зыбкие, пугающие черты бреда внутри бреда, когда размываются разграничительные черты между реальностью и галлюцинациями героя. Писатель достигает этим приемом двойного эффекта. Он не только приковывает внимание к очередной опасности — хемократии, но и недвусмысленно предостерегает против иррациональности как таковой. Особенно опасной в современную эпоху, когда развязанная транснациональным военно-промышленным комплексом чудовищная гонка вооружений фактически перечеркнула изначальную веру в бессмертие человечества.

Именно теперь, в самом начале новой эры информатики, мы понимаем, насколько прозорливым оказался замечательный польский фантаст. Не случайно политическому иррационализму "звездных войн", угрожающему самому существованию цивилизации, было противопоставлено, прежде всего, новое мышление, свободное от бесплотных галлюцинаций и заскорузлых догм.

Дуновение нового века, а уж тем более тысячелетия, всегда отзывалось в человеческом сердце протяжным звоном. "Не спрашивай, по ком звонит колокол"… Но почему-то так и хотелось спросить!

Вольно или невольно, но почти все включенные в этот сборник произведения оказались тематически близкими. Эта отнюдь не броская, но, напротив, глубоко упрятанная, подчас на уровне подсознания, близость, навеяна, как мне кажется, чувством личной ответственности за все, что происходит в мире, особенно присущим людям социалистического общества.

Может быть, именно сейчас как никогда важно осмыслить наше место в истории, нашу уникальную роль во Вселенной, наше столь противоречивое и непоследовательное поведение перед изменчивым ликом нарастающих перемен.

Чреватые долговременной опасностью захоронения радиоактивных отходов, вызвавших необратимые мутации у интеллектуалов океана — дельфинов ("Эффект Кайман" Золтана Чернаи), — вот взятый почти наугад пример неразрешимой проблемы, которую мы оставляем потомкам. Скоротечность отдельной человеческой жизни, несоизмеримой с длительностью космических процессов, которые все-таки успевает схватить, говоря словами поэта, пролетевший над мирозданием огонь мысли. Об этом пишут болгарин Любен Дилов ("Двойная звезда"), венгр Иштван Немере ("Стоногий"), новый для советского читателя фантаст из ГДР Клаус Мёкель ("Ошибка"). Биологическое время несоизмеримо с временем гор и, наверное, жизнь целой цивилизации несоизмерима с жизнью планеты. Но нам, людям, все же дарован тот священный огонь, что способен со скоростью света высветить самые удаленные бездны Вселенной. Вечные темы искусства, окрашенные грозным заревом нашего века, когда мотивы личного бессмертия, надежда на которое, вопреки всем запретам, продолжает жить в человеке, сливаются с роковой альтернативой, грозящей раз и навсегда перечеркнуть саму возможность эстафеты разума.

Пятнадцать тысяч войн насчитывает наша короткая история, напоминает в "Сказании о неземном" Анна Зегерс. И это своевременное напоминание властно приковывает к Земле, к ее судьбоносным проблемам астроевангельский миф, виртуозно выписанный мастерской кистью легендарной писательницы-антифашистки. Суть не в тонкостях генной инженерии с се поражающим воображение клонингом, не в релятивизме времени жизни человека и насекомого, а все в том же прометеевом факеле, чей свет есть мысль, чье тепло зовут кто состраданием, кто любовью.

Если жить, то достойно человека, если умереть, то вместе со всеми ("Новая" Вольфрама Кобера).

Изменчивые орнаменты калейдоскопа, оттеняющие вечно новый, но удивительно постоянный в своих элементах облик человечности. Хрупкая, незащищенная, заведомо обреченная нить любви, протянутая сквозь вечность, мерцающую ледяным звездным светом ("Звонок" Конрада Фиалковского).

Искра интеллекта, словно высеченная кресалом, промелькнувшая в звериной борьбе ("Искра" Радмило Анджелковича). Знание, во всем блеске просиявшее перед космической катастрофой, дерзко бросившее вызов смерти и обреченное на уничтожение. Наша ли в том вина, что даже легендарная Атлантида, вернее ее гелиоцентрический миф, сотворенный по воле другого югославского писателя Дамира Микуличича ("Пела, священная змея"), тоже воспринимается сквозь призму термоядерного холакоста.

Все двузначно, диалектически полярно в мире безграничного технологического могущества, где проблемы атома, космоса и информатики составляют неразделимую триаду. Словно сращенный с ракетной боеголовкой компьютер. Видимо, не случайно румынский писатель Эдуард Журист дал своему рассказу заглавие "Посттелематическая эра". Нет, не дано человеку почить на лаврах компьютерного Эдема. Руки, возможно, имеют право на отдых, мозг никогда.

В современной научной фантастике информация все чаще предстает непреложным элементом мироздания, что вполне согласуется с научной картиной. Во всяком случае идея в том, что вирус можно рассматривать в виде внедренного в организм информационного пакета, органично вписывается в современные биологические представления. И в этом смысле фантастическое допущение чешского писателя Онджея Нефа о возможности космического вторжения посредством вирусов, перестраивающих генотип ("Белая трость калибра 7,62"), представляется логически безупречным.

Как, впрочем, и построения поляков Кшиштофа Рогозинского и Виктора Жвикевича ("В тени сфинкса"). Двойная спираль ДНК объединяет все живое от вируса до человека разумного, и в принципе биологическая информация не имеет границ. Как нет границ и для биологической трансформации: изменение пола, облика, вплоть до химер, до воплощенных богов Египта с головами кошек, соколов и шакалов, до коровьих рогов Изиды. Уже сегодня здесь большую роль играют проблемы морали, нежели лабораторной техники. И потому столь противоречивы предчувствия приближения этого воистину "смелого нового мира", полные страха и радости, робкого зова и потаенной вражды. Это подобно первому плаванию в океане к неведомым берегам. К чему ведет цепь фантасмагорических трансмутаций? К очищению или окончательной гибели? К надзвездному абсолютизму? В пылающий ад? А ведь и этот путь, пусть хотя бы мысленно, придется пройти человечеству. Даже самый совершенный компьютер экспертной системы не подскажет, где следует остановиться и следует ли остановиться вообще. Решать предстоит опять-таки нам, вернее — нашим внукам. Машины не дают индульгенций. Прибор может лишь передать или преобразовать информацию. Кстати, телепортация вообще и лазерная в частности (рассказ польского фантаста Адама Голлянека "Любимый с Луны") являет собой разновидность информационной передачи, в принципе ничем не отличающуюся от вирусной.