Уильям Кейт - Ксенофобы Страница 3

И станет он для недругов своих громом предостерегающим, который заставит их всех ради покоя Империи повиноваться.

Слово генсуи служит в языке Нихон для обозначения и титула, и звания. Генсуи Ясухиро Мунимори, командующий Первым Императорским флотом и начальник Военного штаба Императора вежливо кивнул – знак формального приветствия, не больше. Мунимори был крупным, импозантным мужчиной, его слегка заплывшее жиром массивное тело напомнило его собеседнику чуе Тетсу Кавашиме мощные телеса борцов «сумо».

Эту аудиенцию у адмирала флота Кавашима воспринимал как встречу с чем-то очень большим, почти неодушевлённым и трудно постигаемым и сильно сомневался в конечном успехе ее. Мунимори относился к числу тех людей, кто лишь ставил других в известность о том, чего от них ждет, кто крайне редко менял свое мнение лишь из-за того, что кто-то, рангом значительно ниже, отваживался ему возразить. А подобные возражения стали в нынешние времена большой редкостью, поскольку с его назначением Начальником Имперского штаба не много находилось смельчаков, которые рискнули бы бросить вызов ему, достигшему столь значительных высот на лестнице политической иерархии.

Вице-адмирал Кавашима почти сорок лет провел в рядах Имперского военно-морского флота и свою нынешнюю должность командующего эскадрой заполучил лишь после четырех лет безупречной службы в должности командующего группой кораблей бортового базирования. Он терпеть не мог молодых выскочек типа этого молодца Мунимори, который еще бегал в лейтенантиках, когда Кавашиме доверили командование кораблем, и не доверял этим карьеристам. Но теперь, когда Кавашима являлся командующим эскадрой «Цветок сакуры» и Мунимори стал его непосредственным начальником, долг и старинное представление о чести офицера, кодекс «бушидо» требовали от него беспрекословного повиновения.

– Коничива, Кавашима-сан, – обратился к нему Мунимори. Голос у него был очень странным – слова шли будто бы откуда-то изнутри, из недр его огромного живота. Взмахом руки он отправил прочь восхитительно красивую служанку – продукт генной инженерии, ту самую, которая проводила Кавашиму в помещение, где восседал Мунимори. – Добро пожаловать в мой дом.

– Коничива, Генсуи-сама, – почтительно поклонился Кавашима, – Это большая честь для меня.

– Входите, входите, прошу вас. Я распорядился, чтобы нам принесли о-ча.

Кавашима знал, что Мунимори собирался ему поручить что-то важное, но что именно – он не знал. И уж, конечно, это приглашение явиться в личные апартаменты Командующего Флотом внутри колеса Тенно Кьюден было для него как гром среди ясного неба. Едва оказавшись в передней, он был поражен скромностью и, пожалуй, даже некоторым аскетизмом вкуса своего командира, о котором недвусмысленно говорило почти полное отсутствие какой бы то ни было мишуры и вообще всего, что можно было назвать внутренним декором – иностранец, гайджин, непременно окрестил бы вкус командующего «минималистским». А вот японцы называли этот вид непритязательной скромности шибуи, так называли суровую складку у уголков рта, возникающую после первой попытки прожевать недозрелый плод хурмы. Скромный решетчатый орнамент стен отличался спокойствием и уравновешенностью – деревянные квадраты, оклеенные бумагой – традиционный японский дом, – плетеные циновки, устилавшие пол, мягкий, рассеянный свет неизвестно откуда – такая обстановка могла быть в доме какого-нибудь преуспевающего торговца, но уж никак не вязалась с приближенным самого Императора. Единственным свидетельством тому, что дом этот принадлежит человеку очень богатому, было наличие здесь живых слуг – не роботов, и женщины эти отличались изысканной, слишком совершенной красотой, что не оставляло никаких сомнений в их происхождении: живые результаты успехов генной инженерии – нингье. Мунимори должен хотеть чего-то чрезвычайно деликатного, размышлял Кавашима, углубляясь вслед за своим начальником в лабиринт его личной резиденции. Доселе ему даже слышать не приходилось, чтобы адмирал Флота проявил к кому-нибудь подобное расположение, ну разве что, может быть, к самым высшим из высших, к членам Имперского правительства.

Большая часть старших офицеров Империи проживала здесь, в недрах медленно вращавшегося Небесного Дворца в непосредственной близости от Хризантемового трона. Резиденция Мунимори располагалась на уровне одной шестой G колеса Тенно Кьюден, и эта сила притяжения – намного меньшая, чем на Земле. Скорее, она была примерно такой, как на Луне, – очень приходилась ему по душе. Здесь он мог передвигаться с завидной грациозностью и легкостью, одним прыжком перенося свою массивную фигуру через широкие, плавно изгибающиеся проходы и коридоры, и Кавашиме, идущему следом, приходилось поторапливаться, да при этом смотреть в оба, чтобы ненароком не споткнуться и не упасть, потеряв при этом лицо. Глядя на Мунимори, он усомнился в том, что этот великан смог бы с такой же непринужденностью выписывать подобные пируэты в условиях настоящей гравитации.

Они остановились в одном из помещений, отличавшемся особенно спартанской обстановкой, но не в том, что было отведено под чайные церемонии. Здесь не было никакой мебели, за исключением разве что циновок на полу, старинного стенда с мечами на стене и необычной, причудливо изгибавшейся иночи-зо, помещенной в небольшую нишу.

– Прошу вас подождать здесь, – это прозвучало почти как приказ и Кавашиму оставили одного.

Внимание его целиком сосредоточилось на иночи-зо, «живой статуе» высотой, наверное, сантиметров тридцать-тридцать пять. Подобно какому-нибудь растению торчала она из горшка с землей, но в действительности была живой плотью, которой ухитрились придать скульптурную форму, нежнейшим созданием, гомункулусом – плодом труда генинженера-ваятеля. Статуэтка эта по форме своей очень напоминала мужское тело, конечности которого грациозно обхватывали туловище, застывшее в странном, томном изгибе. Стараниями скульптора лицо было вписано в грудь; раскрытый рот застыл в беззвучном и вечном зове, в то время как живые и беспокойные глаза не упускали ни единого жеста Кавашимы.

Ему, несомненно, не раз приходилось слышать об этих занятных предметах, но видел он это впервые – явление было редкое и вследствие необычайной дороговизны доступное лишь чрезвычайно состоятельным людям. Каждая из них была уникумом, шедевром; по общему мнению, они подразделялись на два класса – на таношими-зо, пребывающих в состоянии перманентного оргазма, и их точные копии, правда, выполненные в более темных тонах – курушими-зо, существование которых сводилось к преодолению вечных мук, к страданию, к агонии, которой не было конца.