Артур Кларк - Мир-Земле (сборник) Страница 3

И вот Отец заговорил. Он рассказывал Марвину о том, что до той минуты значило для мальчика не больше, чем слышанные в раннем детстве волшебные сказки. Многое было выше его разумения — он не умел и не мог вообразить сияющую многоцветную радугу жизни на планете, которую никогда не видал. Не мог он постигнуть и природу тех сил, что в конце концов ее уничтожили, так что на всем свете осталась одна лишь Колония, да и та уцелела только потому, что была на отшибе. Но агонию тех последних дней, когда в Колонии наконец осознали, что никогда уже не сверкнет среди звезд выхлопное пламя грузовой ракеты, доставившей подарки из дома, — эту агонию он был способен прочувствовать. Одна за другой умолкли радиостанции; померкли и угасли на затененной стороне планеты огни городов; и люди остались в одиночестве, какое до тех пор было неведомо человеку, и будущее всей расы легло им на плечи.

А потом пошли годы отчаяния, долгая битва за выживание в этом чуждом и лютом мире. Они победили, но победа была ненадежной: крохотный оазис жизни оградил себя от самого страшного, чем грозил Космос, однако без цели, без будущего, ради которого стоило бороться. Колония утратила бы волю к жизни, и тогда ее не спасли бы никакие машины, ни наука, ни опыт и сноровка колонистов.

Только теперь до Марвина дошел смысл их паломничества. Сам он не пройдет берегами рек потерянного и канувшего в легенду мира, не услышит раскатов грома над мягко круглящимися его холмами. Но когда-нибудь — кто знает когда? — потомки его потомков возвратятся, чтобы вступить во владение своим наследием. Дожди и ветра соберут отраву с выжженных земель, снесут ее в океан, и там, в бездне морской, она лишится своей губительной силы и не сможет вредить жизни. Тогда огромные корабли, терпеливо ждущие своего часа здесь, на пыльных безмолвных равнинах, снова поднимутся в космос и направят полет к родному дому.

Так вот она, заветная мечта; придет время — Марвин познал это в единый миг озарения — и он передаст ее своему собственному сыну, здесь, на этом самом месте, где за спиной высятся горы, а лицо омывает серебристым сиянием.

Марвин не оглянулся ни разу, когда они тронулись в обратный путь. Видеть, как ледяной блеск Земли постепенно истаивает на окружающих скалах, было ему не под силу — ведь он возвращался к своему народу, чтобы разделить со всеми их долгое изгнание.

Итак, погребальный костер человечества — или многоцветная радуга жизни. Третьего не дано.

ОДД СУЛУМСМУЕН

ГРЯДУЩАЯ КАТАСТРОФА

{4}

Ненастью, казалось, не было конца. Дул сильный ветер, лил дождь, пока однажды утром вдруг не прояснилось, брызнули солнечные лучи, и глянцем заблестела зеленая листва деревьев. Горделиво стоял красный бук, всем своим видом заявляя, какой он вырос крепкий и могучий, какая у него пышная, раскидистая крона. Среди ее зелени медью сияли красные листья. Ближе к стволу зеленели маленькие веточки, листья на них еще не распустились до конца. Как воплощение мира и покоя выстроились в ряд елочки с молодыми побегами, тонкими и прозрачными.

Солнце припекало все сильнее, воздух был напоен ароматом цветов. В зарослях чайных роз жужжали пчелы, купаясь в солнечных лучах, заливался жаворонок. Поверхность пруда сплошь заросла желтыми кувшинками, которые как бы скользили по его глади, оставался лишь один незаросший участок, где резвились водоплавающие птицы. Чуть шелестел листвой ветерок. Трепетали листья осины, пробегала рябь по ивовой листве.

Под тентом на лужайке за завтраком сидели муж и жена. Они не разговаривали между собой, лишь изредка раздавались их восклицания.

— Какой чудесный день, — говорила она.

— Наконец-то дождались, — вторил он.

И они вновь замолкали, стараясь ничем не нарушать окружающей их гармонии; продолжали есть, выпили еще по чашечке кофе, просмотрели вчерашние газеты.

Они испытывали умиротворение, чувствовали себя под защитой этого чудесного дня. То, чего им так не хватало, наконец пришло. Сияние солнечных лучей, аромат роз, шелест листвы.

Наступил день, когда можно разуться и ходить босиком, размять, наконец, затекшие в ботинках пальцы, скинуть с себя одежду, в которую закован большую часть зимы…

— Как по бархату ступаешь, — произнес он, хотя, собственно говоря, ему еще никогда не доводилось ступать по бархату.

Как хорошо в такой день бродить вокруг, и жара не докучает, под деревьями много тени, дрожащие солнечные блики проникают сквозь листву в глубину травы.

В такой день останавливаешься у розового куста и обрываешь увядший лепесток, срываешь несколько цветков в саду, чтобы поставить их в вазу на обеденный стол. В такой день так хорошо сидеть и тихо разговаривать просто так, ни о чем.

— Пережить в своей жизни день такого совершенного покоя! — произнесла она.

— К тому же сегодня воскресенье, и мы слышим звон колоколов, как неотъемлемый аккомпанемент к царящему вокруг МИРУ, хотя это всего-навсего перезвон металлических колокольцев.

— Колокольцев более не существует. Об этом, насколько я припоминаю, не раз писалось в "Приходской газете", хотя мы совершенно не обязаны ее читать, а следовательно, и знать это.

До них снова донесся звон церковных колоколов, призывающих верующих, но отнюдь не их. И все же они не могли быть совсем равнодушными к "благой вести" только потому, что избегали проповедей."

— Мне так не хватает существования того, кого можно было бы возблагодарить за такой день. У меня с детства осталась привычка всегда благодарить за незабываемое.

Он улыбнулся и легонько похлопал ее по руке:

— Давай возблагодарим Судьбу, — сказал он. — Во всяком случае, это то, что можно себе представить.

Солнце садилось. Тени стали длиннее. На небе не было ни облачка. Вечер тоже обещал быть прекрасным.

День угасал. Они "сорвали день", словно цветок или фрукт, как сказал древнеримский поэт. С явной грустью вспомнил муж школьные годы, уроки, когда изучали Горация: как давно это было! Сейчас это время кажется ему еще более далеким, чем нетерпеливый крик матери, зовущий его из соседского сада: "Иди домой кушать, немедленно".

Он снова коснулся ее руки.

— Как прекрасно осознавать себя счастливыми, правда? Ведь чаще всего это понимаешь, когда счастье уже ушло, когда слишком поздно.

— Да, — прошептала она. — Но я не смею говорить о нем вслух. Счастье такое хрупкое. Сразу же рассыпается в прах, как только заговоришь о нем.

— Тогда это не настоящее счастье, если оно такое непрочное.

На террасе стояло блюдечко с молоком для ежика, который каждый вечер доставлял им радость своим приходом. А сегодня вечером? Разве он не приходил? Она крепко сжала его руку.