Рэй Брэдбери - Призраки нового замка Страница 3

— Не нужно мне никакого замка! — взорвался я.

— Э-э, Чарли, дорогой, дело не в том, нужен ли замок тебе, а в том, нужен ли ТЫ замку. Он всех нас вышиб.

— Вчера вечером..?

— Вчера вечером последний большой приём в Гринвуде окончился провалом. Мэг прилетела из Парижа. Ага прислал роскошную девочку из Ниццы. Роджер, Перси, Ивлин, Джон — все были здесь. Был и тот тореадор, который чуть не прикончил того драматурга из-за балерины. И ирландец, тоже драматург, который вечно падает со сцены спьяну. Вчера вечером, между пятью и семью, в эту дверь вошли девяносто семь гостей. К полуночи не осталось ни души.

Я прошёлся по лужайке, на траве следы колёс трёх десятков машин, ещё свежие.

— Он расстроил нам всю вечеринку, — донёсся слабый голос Норы.

Я обернулся в удивлении.

— Кто «он»? Замок?

— О, играла замечательная музыка, но на верхних этажах было слышно какое-то уханье. Мы смеялись, а верхние этажи отвечали нам зловещим эхом. Вечеринка скомкалась. Бисквиты становились поперёк горла. Вино лилось по подбородку. Никто не мог сомкнуть глаз и на три минуты. Не вериться? Правда, все получили свои пирожные и разъехались, а я спала на лужайке совсем одна. Знаешь почему? Пойди посмотри, Чарли.

Мы подошли к распахнутой двери Гринвуда.

— На что посмотреть?

— А на всё. На замок, на его комнаты. Открой его тайну. Подумай хорошенько, а потом я откроюсь тебе и скажу, почему я не смогу здесь больше жить и почему я должна оставить этот дом, и почему ты можешь взять Гринвуд, если захочешь. А теперь заходи. Один.

И я вошёл.

Я осторожно ступал по золотистому дубовому паркету огромного холла. Полюбовался обюссонским гобеленом, что висел на стене. Долго разглядывал древнегреческие беломраморные медальоны, выставленные в хрустальной витрине на зелёном бархате.

— Ничего особенного, — крикнул я Норе, которая осталась снаружи. Уже вечерело, становилось прохладно.

— Нет, всё особенное, — отозвалась она. — Ступай дальше.

По библиотеке разливался густой приятный запах кожаных переплётов. Пять тысяч книг отсвечивали потёртыми вишнёвыми, белыми и лимонными корешками. Книги мерцали золотым тиснением, притягивали броскими заголовками. А вот камин на целый штабель дров. Из него вышла бы прекрасная конура на добрый десяток волкодавов. Над камином изумительный Гейнсборо, «Девы и цветы». Картина согревала своим теплом многие поколения обитателей Гринвуда. Полотно было окном в лето. Хотелось перегнуться через это окно, надышаться ароматами полевых цветов, коснуться дев, посмотреть на пчёл, что усеяли блёстками блестящий воздух, послушать, как гудят эти крылатые моторчики.

— Ну как? — донёсся голос издалека.

— Нора! — крикнул я. — Иди сюда. Тут совсем не страшно! Ещё светло!

— Нет, — послышался грустный голос. — Солнце заходит. Что ты там видишь, Чарли?

— Я опять в холле, на винтовой лестнице. Теперь в гостиную. В воздухе ни пылинки. Открываю дверь на кухню. Море бочек, лес бутылок. А вот кухня: Нора, с ума сойти.

— Я и говорю, — простонал жалобный голос. — Возвращайся в библиотеку. Встань посредине комнаты. Видишь Гейнсборо, которого ты всегда так любил?

— Он тут.

— Нет его там. Видишь серебряный флорентийский ящик для сигар?

— Вижу.

— Ничего ты не видишь. А красно-бурое кресло, на котором ты пил с папой бренди?

— На месте.

— Ах, если бы на месте, — послышался вздох.

— Тут — не тут, видишь — не видишь! Нора, да что ты в самом деле! Неужели не надоело!

— Ещё как, Чарли! Ты так и не ПОЧУЯЛ, что стряслось с Гринвудом?

Я стал озираться по сторонам, пытаясь обонянием уловить тайну дома.

— Чарли, — голос Норы доносился издалека, с порога замка, — четыре года назад, — послышался слабый стон. — Четыре года назад… Гринвуд сгорел дотла.

Я бросился к выходу.

— Что?! — вскричал я.

— Сгорел. Четыре года назад. До основания, — сказала она.

Я отошёл на три шага назад, посмотрел на стены, окна.

— Нора, но вот же он, целёхонький!

— Нет, Чарли, это не Гринвуд.

Я потрогал серые камни, красные кирпичи, зелёный плющ. Провёл рукой по испанской резьбе на входной двери.

— Не может быть, — сказал я в ужасе.

— Может, — отозвалась Нора. — Всё новое, сверху донизу. Новое, Чарли. Новое. Новёхонькое.

— И ДВЕРЬ?

— Да, прислали в прошлом году из Мадрида.

— И мощёные дорожки?

— Да, камень добыли близ Дублина два года назад. А окна привезли из Уотерфорда весной.

Я вошёл в дом.

— А паркет?

— Отделан во Франции, прислали прошлой осенью.

— Ну… ну, а ГОБЕЛЕН?

— Соткан недалеко от Парижа, а в апреле повесили.

— Но он же как ДВЕ КАПЛИ… Нора!

— Чтобы сделать копии с мраморных медальонов, я ездила в Грецию. Хрустальную витрину тоже заказала, в Реймсе.

— А как же библиотека?!

— Все книги до единой переплетены и оттиснуты золотом заново и расставлены на такие же книжные полки. Одна библиотека мне влетела в сто тысяч фунтов.

— Как две капли, Нора, — воскликнул я. — Боже, как две капли.

Мы стояли в библиотеке. Я ткнул пальцем в серебряный сигарный ящик флорентийской работы.

— Ну уж его-то вы наверняка вытащили из огня!

— Нет, нет. Я же художник. Я запомнила, как он выглядел, сделала эскиз, отвезла во Флоренцию. В июле подделка была готова.

— А Гейнсборо!?

— Присмотрись повнимательнее! Это Фритци сработал. Фритци, ну тот самый, махровый битник с Монмарта, помнишь, художник. Он заляпает краской холст, потом делает из него воздушного змея и запускает в небо, а ветер с дождём творят за него красоту. Потом он продаёт эту картину за сумасшедшую цену. Так вот, оказывается, Фритци втайне поклоняется Гейнсборо. Он меня убьёт, если узнает, что я проболталась. Эти «Девы» написаны им по памяти. ЗДОРОВО?

— Здорово, здорово! Боже мой, Нора, неужели всё это правда?

— Как бы мне хотелось, чтобы это было ложью. Ты, наверное, думаешь, я спятила? Ведь у тебя мелькнула такая мысль? Чарли, ты веришь в добро и зло? Я не верила. Я как-то сразу постарела, увяла. Мне стукнуло сорок. Эти сорок стукнули меня как локомотив. Ты знаешь, мне кажется замок САМ СЕБЯ уничтожил.

— Как ты сказала, сам?.. себя?

Она прошлась, заглядывая в комнаты, где уже начинали сгущаться сумеречные тени.

— Мне было восемнадцать, когда мне привалило богатство. Если мне напоминали о Стыде, я отвечала «Чепуха!». Если призывали к Совести, я кричала в ответ: «Чушь собачья!». Но в те годы чаша была пуста. С той поры много всяких помоев вылилось на меня, и вот, к своему ужасу, я обнаружила, что стою в этой чаше по уши в старой грязи. Теперь я знаю, что на свете есть и совесть и стыд.