Александр Чуманов - Иван родил девчонку Страница 3

Расчувствовавшийся Гелий едва удержался, чтобы не всплакнуть от этих, так давно, между нами говоря, ожидаемых слов.

Но чем дальше уходил Тюрин по дороге славы, тем прохладней становились его отношения с начальством, да и с товарищами по работе.

— Ну, что, брат, новые заборы обдумываешь? — то и дело подковыривали его мужики.

— Уж не собираешься ли про меня забор намалевать? — не то шутя, не то всерьез спрашивал начальник, глядя неопределенными глазами.

А между тем пришла на предприятие бумага о том, что Тюрин Гелий Иванович выдвинут делегатом на всеобщее совещание заборописцев.

— Что они там, с ума посходили, — недовольно ворчал начальник отдела кадров, отставной майор. — Выдвигают кого попало, не советуются. От общественной работы уклоняешься, в адрес руководства выпады позволяешь… Да неужели бы мы более достойного делегата не подобрали?

— Надо, чтобы он еще и заборы умел красить, — не удержавшись, вставил Геля.

— Ха, плевое дело! — отрубил кадровик. — Да если твой забор расценить по действующим расценкам, так ему красная цена — три копейки!

После этого разговора Геля очень расстроился. Но через три дня он уже сидел в самолете счастливый, взволнованный предстоящими событиями, забывший обо всем неприятном.

Шикарная гостиница большого города встретила Гелю большим транспарантом:

Дорогие товарищи, здрасьте!От души я даю вам совет:все на свете заборы раскрасьтев самый-самый талантливый цвет!

Потом Геля узнал, что эти строчки принадлежат перу одного из ведущих поэтов.

— Мог бы и получше написать, постараться, — осторожно заметил Геля.

— Мог бы, если бы не был ведущим, — ответил ему кто-то опытный.

На совещании Гелия сильно хвалили, говорили, что нужно работать и работать, желали новых успехов. И везде — в коридорах, гостиничных номерах, лифтах — Гелю преследовали бесконечные разговоры о заборописи. И что интересно, если раньше ему снились по ночам раскрашенные в самые немыслимые цвета доски, то теперь стали сниться разговоры. И больше ничего…

Пришло наконец долгожданное признание. Когда Тюрин вернулся с совещания, все заборы города были к его услугам. Более того, из заборов образовалась огромная очередь, в смысле — из заборовладельцев, жаждущих превратить свои ограды в произведения искусства.

Городские власти выделили Гелию просторную мастерскую, и, как это всегда бывает, вокруг мэтра сразу, откуда ни возьмись, образовалась довольно приличная толпа учеников. Гелий в душе изумлялся, конечно, столь головокружительным переменам, но вида старался не подавать, напуская на лицо важность и огромную морально-физическую перегруженность.

Так появилась на заборописчем небосклоне «школа Тюрина». Скоро он и сам к ней привык и стал в разговорах просто и скромно говорить: моя, дескать, школа. Короче, теперь только Гелий Тюрин имел право знать, какими должны быть в городе заборы, он да еще некоторые из его сподвижников-учеников. Весьма, к слову сказать, ограниченный контингент. .

— Гелий Иванович, — сказал ему как-то Правый Сосед, — вы уж простите меня великодушно за глупость. Откуда мне было знать, что вы такой большой талант. Теперь другое дело, теперь всенародное признание, против него не попрешь.

И попросил у мастера автограф.

И Гелий великодушно дал автограф, то есть небрежно мазнул по соседскому забору услужливо обернутой в газетку кисточкой, и они расстались довольные друг дружкой.

Но тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Один из деревенских учеников Тюрина вдруг на очередной заборный вернисаж представил абсолютно неожиданную по художественному решению работу. Его забор был совсем не окрашен, а лишь покрыт тонким слоем бесцветного лака, чтобы не темнел от сырости и солнца.

И люди подумали, что в этом, безусловно, что-то есть. Чистота естественных древесных линий изумляла своей недосказанностью, целомудренностью и еще не знаю чем. Изумляла, и все тут. Но все ждали, что скажет широко признанный заборописец.

А он усмотрел в этом посягательство на твердыню своего авторитета. Он предал выскочку анафеме, обозвал его модернистом, абстракционистом и жуликом. И отлучил от себя.

А заодно отлучил и остальных, которые пока еще не были опасными, но могли ими стать.

СТЕЗЯ НИКОЛЕНЬКИ ВСЕЛЕНСКОГО

Николенька Вселенский, еще пребывая в утробе матушки, стараниями папеньки Андрея Андреевича уже был приписан к институту легчайших сплавов в чине лаборанта. Еще агукала над ним нянька, а у прелестных его ножек уже лежала блестящая, до мелочей предусмотренная и продуманная карьера. «Войди в меня, и ты не пожалеешь!»— улыбаясь, звала жизнь.

На рождение собралась уйма народу. В ожидании начала торжества мужчины небольшими группами фланировали, разглядывая убранство гостиной: ковры, гобелены, хрусталь, картины. Дамы стреляли глазками по сторонам, кокетливо обмахиваясь веерами, жеманно позевывая в кружевные платочки. Повсюду звучали негромкие светские беседы про план, про соревнование, про новые рубежи, автомобили, дачи. Тут и там вспыхивал непринужденный смех. Это Джордж Алексеевич, директор универсама и по совместительству дамский угодник, потчевал скучающих пикантными анекдотами из жизни проклятых миллиардеров.

А экипажи все прибывали и прибывали. Именитые гости, а среди них были известные модельеры и парикмахеры, ректоры и товароведы, а также один — приглашенный для экзотики — писатель-деревенщик, не спеша раздевались в прихожей, украдкой кидая друг на дружку пытливые взгляды, пытаясь угадать с порога уровень ожидающего их приема. И все видели, что прием организован по высшему разряду.

— К столу, к столу, к столу! — разнесся по апартаментам зычный голос, подкрепленный троекратным хлопком в ладоши.

И гости, строго соблюдая этикет и субординацию, стали чинно рассаживаться, согласно табличкам, укрепленным на спинках стульев.

Не берусь повторить всех тех цветистых тостов, что прозвучали на этом торжестве, усиленные звуковыми колонками. Они до сих пор хранятся в семейном фонде звукозаписи, и каждый, кто хорошо попросит, может послушать эти застольные речи. Не решаюсь также описать все великолепие и изысканность стола, потому что в силу своей безнадежной провинциальности до сих пор так и не знаю даже названий большинства блюд. Скажу только, что если бы там была жаренная на сале картошка, то я предпочел бы ее многим заморским яствам. В силу опять же слабо или неправильно воспитанного вкуса.

Гости разъехались ближе к утру, когда виновник торжества сладко спал среди атласных подушек весь в кружевах и кружавчиках, обернутый самыми лучшими, самыми гигиеничными пеленками, выписанными из самого города Парижа. И даже на марлевом подгузничке висела необорванная из высших соображений бирка «Маде ин»… Он лежал и безмятежно посапывал хорошеньким, как у маменьки, носиком и морщил во сне свой аристократический, свидетельствующий о беспримерных врожденных способностях папенькин лобик. Лежал так и не показанный гостям по соображениям стерильности и возможного сглаза.