Андрей Карапетян - Скоро будет весна Страница 3

И в этот вечер отец долго рассказывал про то, как наступит весна и мальцы вылезут из пещер, из железного города, потому что снаружи станет тепло и тихо, и желтое солнце вместе с синим будут стоять в небе с самого утра, и теплое море, в котором можно купаться до одурения, будет отливать чистейшим изумрудом и долго катить по песчаному пляжу каждую волну, низкую и поющую пеной и пузырьками. Можно будет, говорил отец, подниматься на скалы и уходить по плоскогорью, туда, где начинаются зеленые холмы и дует бесконечный ветер, или не уходить, а босиком бродить над обрывом, пугая кузнечиков, и смотреть в море, и из-под ног в узкие расщелины будут сыпаться струйки крупного песка. И далеко где-то, на пустынных пляжах, будут трубить обсыхающие драконы, а у пещер загорелые и белозубые детишки понастроят из песка и булыжников бесконечные стены с башнями и мостами.

Так говорил отец, и даже карга Стружиха садилась на откидной чугунный стулец, подпиралась рукою и кивала горестно головой.

Отец говорил, что взрослые, конечно, останутся работать в пещерах, они будут выходить на минутку, щуриться на свет — и уходить опять, работать во тьме железного города, готовиться к лету, когда трескается земля, отступает море и умирают травы, а на камни — не наступить, и круглые сутки по очереди жарят с неба желтое и красное солнца, близкие и испепеляющие. Но это — летом, а весной лишь будет появляться к вечеру красное солнце, еще далекое и неопасное; не выходя целиком из моря, поползет оно к закату, потащит за собой широкую алую дорогу; и синее солнце, а следом и желтое, пропадут за скалами; и красное тоже утонет вдали, утянув последние факелы и флаги огненной дороги. Пропасть звезд будет глазеть с неба, на скалах тихо и бесконечно будут петь удивительные и пугливые создания — сирены, а далеко в море раздастся вдруг фырканье и плеск — пройдет мимо берега косяк морских пилигримов с тусклыми огоньками на весу, — и снова одни сирены будут петь над морем, да низкие волны шелестеть и выплескиваться на редкие камни.

И все-таки, говорил отец, надо будет готовиться к лету, надо будет уходить в глубь к ледяным подземным озерам и обшивать железом новые туннели, запасать продукты и воздух, чинить машины и электростанции, потому что лето будет почище зимы, да и подлиннее, возможно, и вряд ли вы доживете до осени, да и неизвестно, какая она будет, эта осень, но, видимо, все-таки лучше, чем лето и зима.

Хромой сопел над схемками, сопел со свистом, не поднимая головы — он работал. Конечно, приятно представить себе, что будто бы снаружи тепло и тихо, кто б чего говорил! Но сказки рассказывают детишкам, а тут схемки латать надо, дьявол, летят одна за другой — и не понять главное, почему! И Штырь сказок не одобрял всем своим видом, характер имел чугунный — весь в Хромого; скрипел ключом в очередной разломанной кукле, выдирал оттуда клеммочки и переходнички. Краем уха слышал все, безусловно, — но краешком. А Штевенек даже рот раскрыл, заслушавшись, хотя и он сидел бочком на всякий случай — мало ли чего, а так — он просто с Кубырашем телевизор смотрит, и все тут, не при чем он.

Только Тень стояла в темном углу неподвижно, да старая карга Стружиха злилась обиженно и, встав со стульца, скрипела, не глядя:

— Болтаете… все болтаете… Давно ль ворота вам повалили? Как живы-то остались — не углядела! А все — болтаете… — и уходила на кухоньку греметь там посудой и ящиками.

Совсем недавно привелось мальцам увидеть тот самый прорыв в центральные ворота. Это старшая, Тень, поволокла тогда Штыря и Штевенька за собой по второму вспомогательному туннелю к большому ангару. Она, старшая, разнюхала, что там монтировали новые машины, и хотела поглазеть на них, пока машины вскрыты и разноцветны, бесчисленны и загадочны. Конечно, и Штевенька пришлось взять с собой — он ведь тоже был большой любитель поглазеть, а Тень жалела его. Ну а Штырь и сам куда хочешь мог усвистать, но со старшей, натурально, пошел охотнее. Уютнее чувствовал себя со старшей Штырь, хотя и суров был не по летам.

Не оказалось тогда Стружихи с ними — ушла она за Кубырашем, вот и поперлись они к ангару, некому цыкнуть было на них.

Скрежетали на поворотах рельсовые тележки, груженные контейнерами и балками, громыхали по железу шаги неразговорчивых людей, мальцы жались к стенам, где на кронштейнах тянулись бесконечные коммуникации, а у самой стены рифленка рвано и гнуто обрывалась, и оттуда дуло и пахло какой-то дрянью.

Долговязый учитель говорил потом, что, почуяв приближение морозов, личинки драконов поползли спасаться в пещеры. Они ушли бы в глубину и копошились бы там неторопливо до тепла, подминая и поедая друг дружку. Но в одном месте наткнулись они на железные, поросшие грязным льдом ворота, и не поползли в другие места, а поперли почему-то прямо на них. Видимо, таков был инстинкт, — говорил долговязый учитель. Ворота через пять минут вырваны были из камня — так осатанели личинки драконов.

Вспоминать такое — себе дороже. Тень плохо спала, всю ночь промаялась, — все вспоминалось ей, все вспоминалось… не умела она придерживать память. Бежали к большому ангару мужики, выла сирена, мелко и страшно дрожала рифленка, холодом задуло, завертело по туннелям. А впереди, в большом ангаре, в решетчатой арке туннеля валились машины и ослепительно-белым и черно-синим мигало между колонн — это палили из лучеметов, и, вдруг, под аркой встало и вздулось выше галереи членистое, в крючьях и щупальцах тело драконьей личинки и, разрезанное пополам, свалилось судорожно. Другая личинка завертелась среди обломков, и гигантская тень каменной черепахи взгромоздилась на перекрытия большого ангара.

Тень сжималась и ежилась под одеялом, потом подымалась на локоть. Было спокойно. Горела дежурная лампочка над дверью, мальцы спали, и она ложилась опять.

Каменную черепаху не брали лучеметы, Тень это знала прекрасно. Штевенек орал навзрыд, Штырь рвал ей руку и тащил назад. А ей показалось, что откуда-то сбоку, припадая на кривую ногу свою, вывалился Хромой, обвешанный связками гранат, с рогатиной лучемета в руках, и пропал среди бегущих туда. И выла, и выла режущим плачем сирена. И какие-то тетки взвалили на туннелеход голубые тяжелые баллоны, и туннелеход сорвался, вопя невозможно, и умчался по туннелю в ангар, а бегущие мужики отпрыгивали в сторону и падали. Тетки эти и увезли мальцов на рельсовой тележке вместе с ранеными, по пути обругав и накостыляв солидно по шеям.

Так она промучилась до утра, но потом — ничего, на следующую ночь она уже не вспоминала, память отвлеклась, отпустила. Тень вообще не очень-то крепко спала по ночам. Может быть, она сама отвивала себе сон — любила думать в темноте и покое. А иногда, когда ей особенно не спалось, когда Хромой особенно натужно и простуженно дышал во сне, а потом помалу, всхлипами и рыками начинал свой храп, форменный крик души, вообще говоря, а не храп, — Тень открывала глаза. О чем-то странном и спокойном думалось ей под храп Хромого, не о таком думалось, как обычно, не о железном. Мерзнущий Штевенек прижимался к ее спине, попискивал Кубыраш, и Штырь вдруг взбрыкивал и сердито перебрасывался на другой бок, а внизу храпел Хромой; когда же у них ночевала Стружиха, то они громыхали с Хромым в две глотки; и далеко за железными стенами ухали и говорили заводы; вверху слышались шаги — кто-то работающий, когда все спят, ходил по второму уровню, и Тени было особенно одиноко и беспредельно. Она представляла себе, какая скоро наступит весна. Конечно — по фильмам, по рассказам отца, по урокам долговязого учителя; своего она придумать не могла — откуда же!