Валерий Шамшурин - Каленая соль Страница 3

5

Не распрягая лошади, Кузьма наведался к сестре. Дарья кинулась ему на грудь, заплакала. С блеклым лицом, простоволосая, в застиранной поневе, она показалась ему такой жалкой и слабой, что ему самому впору было прослезиться. - Побойся бога, Дашутка,- ласково утешал он.- Перестань влагой кропить. Аль я не в радость тебе? - В радость, в радость, Кузема,- отвечала она, вытирая ладонями мокрые щеки.- В кои-то веки пожаловал, ужель не в радость!.. Ой, да что же я,засуетилась тут же, - чай, голоден? Хоть и рождественное заговенье ныне, для тебя согрешу. Фотинка, ну-ка лезь в погребицу за медвежатинкой!.. - Кто медведя-то завалил, неужто Фотин? - полюбопытствовал Кузьма. - С товарищем родили, на рогатину взяли. Да то уж не первый у него, - как о чем-то обычном, сказала Дарья. За оконцами смеркалось. В честь Кузьмы сестра поставила на стол две толстые сальные свечи. Их ровное мерцание успокаивало, умиротворяло. В истопленной по-белому избе было уютно, тесовый стол и лавки сияли чистой желтизной, умиленно смотрела богородица из красного угла. Все тут было для Кузьмы пригоже. Староват дом, да прочен, невелик, да приветен. И старые стены крепко срубленного отцовского дома, в котором теперь жила сестрина семья, напоминали Кузьме о давней поре, чудесных ребяческих снах, мягко шуршащем веретене в руках матери. Оглядывая родной приют, Кузьма заметил висящий на крюке у двери летний азям. - А где же Еремей? - спросил он о хозяине, садясь на лавку. Перестав уставлять стол глиняными и деревянными чашками с моченой брусникой и пластовой капустой, медом и рыбными пирогами, Дарья снова чуть не заплакала. - Уехал непутевый,- горько отозвалась она. - Как ни умоляла, уехал. Еще по осени с монастырской да своей солью подался в Троицку обитель. Вон уж сколь прошло - ни слуху ни духу. А время-то ныне страшное... Лоб ее с крупными оспинами наморщился, только что расторопно двигавшая посуду, она обессиленно опустилась на лавку, устало сложила руки на коленях. - Иван-то с Федором куда подевалися? - спросил Кузьма о старших братьях. - Куды им подеватися: добытчики своего не упустят! В лесу, чай. Самая пора для них вдосталь дровами запастися для варни. В лесу и пребывают, от всякого лиха в стороне. Смута их не касаема... В словах сестры Кузьме послышался укор, словно она винила братьев за безучастие ко всему, опричь своего промысла. А ведь братья, поставив себе новые хоромы, отказали ей отцовский дом, не обошли заботой. Неустанно бы благодарить должна, однако вот оставили же ее без защиты в такую злую пору, когда она оказалась одна, и Дарья, верно, была обижена на них. - Со двора не выхожу,- продолжала она. - Шумят, палят кругом. Так бы и затворилася в погребице. Что деется - не разумею. И Фотинку пытаюся удержать, а он, бес, все наружу рвется, отца искать норовит. Бычище бычищем, осьмнадцатый год, а в полный разум-то не вошел. Женить бы его... Ты-то, братка, к нам с какой оказией? - С войском я тут. При обозе, при кормах поставлен. - Никак не уймутся наши. Ай поделом им! Но и суди сам, тяжкое настало житье. Промысел бросили, варни пустеют. Мыкаются мужики, а тут на них побор за побором... Дарья говорила и говорила, а перед глазами Кузьмы мерцали, колебались огоньки свечей. И мнилось: мелькают тяжелые бадьи с густым едучим раствором, скрипят ржавые, залепленные соляной сыпью цепи на колодезных воротах, и стекает по краям прочерневших колод жижа, которая выплескивается из бадей. Одна за другой виделись продымленные, душные клети-варницы, где над огромными закопченными цренами с кипящим рассолом густо клубятся испарения, и работный люд в таких же прожженных зипунишках и шубейках, как у недавно спорившего рыжего старичонки, суетится у огня, поправляя горящие плахи и задыхаясь от ядовитого смрада и дыма. Виделся ему среди варщиков и его отец, с измазанным озабоченным лицом, большими, в язвах хваткими руками, успевавшими все делать ловко и сноровисто. Адом отец называл свою работу, адом виделась она и Кузьме с малых лет. - Да что ж я! - вдруг всплеснула руками Дарья.- Все толкую да толкую. А ты и не ешь ничего. - Нет ли у тебя, сестрица, каленой соли, - попросил Кузьма. - Зело ее маманя любила... - Как не бывати! Вон в солонке-то. В страстной четверг нажжена. Кузьма взял щепоть, круто посолил краюху, откусил - прижмурился, как в детстве. Не зря каленая соль считалась лакомством. Готовили ее из обычной, заворачивая в тряпицу, смоченную квасной гущей, и помещая в старый лапоток. Лапоток клали с краю на поленья в печь. После обжига соль становилась черно-серой, пропадали в ней жгучая острота, горечь и едкость. Никуда она особо не была годна, только на свежую краюху, но, собираясь в дальнюю дорогу, русский человек обязательно совал в котомку вместе с хлебом и коробушку с этой несравнимой ни с чем по вкусу домашней солью. Ответ душеньку,- наконец сказал Кузьма, дожевав кус.- Слаще сольцы балахонской, сестренка, ничего нет. А уж у тебя она самая сладкая. - Неужто уходить собрался? - догадалась сразу сникшая Дарья. - Не моя воля. - Порасспрашивай, где будешь, о моем непутевом-то. Не вовсе же запропал. Поусердствуй, порасспрашивай. Ежели бы не Фотинка, извелася бы я напрочь. - Порасспрашиваю, - пообещал Кузьма, загодя жалея сестру за ее простоту и обманную надежду: уже наслышан он был о печальных событиях в тех местах, куда отправился отважный балахонец. Фотинка со слюдяным фонарем проводил Кузьму к возу. - Дядя Кузьма,- пробасил он, неуклюже потоптавшись у розвальней,- не забудь про меня, покличь, коль нужда случится. - Мать береги,- уклончиво ответил ему Кузьма. - Али тоже за недоумка меня почитаешь? - обиделся детина. - Добро, - сдался дядя. - Токмо, пока не покличу, жди. Тятьку, слышал, искать замыслил. - До Суздаля съезжу, порасспрашиваю. - Не ездил бы, обождал. - Я сторожко. Не мог же тятька бесследно пропасть. - Днесь все может приключиться. А мать надолго не оставляй. - Чай, разумею. - Гляди, Фотинка, не балуй. Ныне-то едва за свою удаль головой не поплатился. - Волком не буду, токо и агнцем тож. - Гляди!.. В навалившейся темноте, чуть подсвеченной снегами, тускло помигивал красноватый свет в волоковых оконцах, у острога метались огни смоляных факелов. До полночи было еще далеко, и никто не спал в переполошенном городе. Кузьма ехал к своим обозникам, и думалось ему о рыжем старичонке, вспоминались язвительные слова: "Пошто же ты за нас вступился?" А как же можно было иначе, если все мужики тут, в Балахне, для Кузьмы свои? Одна соль всех единила, та самая солюшка, что, губастой волной настывая, инеем сверкала на стенах варниц, мутными сосульками свисала с остывших цренов. Та самая, без которой и хлеб - не хлеб. Та, что кормила и одевала. Ради нее работные людишки вековечно надрывались. И, замотанные непосильным трудом, изнемогшие от тягла и поборов, все годы жили одной надеждой на лучшую долю и потому легко поддались на словоблудство посулыциков. Велик ли грех обманутых, чтобы их наказывать? И вовсе не кривил душой Кузьма, вступаясь за мужиков. Но все же была в словах старичонки обидная для Кузьмы правда. Залетный он тут, мимоезжий, и напасти мужицкие ему что снег налипший - отряхнул и был таков. Хошь не хошь, все так, все верно: едина земля, а дороги на ней врозь.