Виктор Эфер - Бунт атомов Страница 30

А огненный шар, сея смерть и пагубу, спустился цветущей долиной Роны, походя превратив ее в опаленную пустыню, пересек Средиземное море и раскаленным утюгом прошелся по Сахаре, оставляя за собой широкую дорогу из застывшей стекловидной массы расплавленного песка.

Страшные грозы и ураганы бушевали на пространствах многих сотен километров вокруг мест прохождения атомного шара… Описав циркуляцию по Сахаре, он в районе Дакара спрыгнул в Атлантический океан с видимым намерением навестить Америку и вновь окутался гигантскими клубами пара, поднимающимся вверх на десятки километров…

Вся Земля содрогалась и корчилась в последних конвульсиях. А где-то в безбрежных пространствах Космоса мчалась огромная раскаленная масса, быть может, тоже расщепленных атомов, с каждой секундой приближая близкую роковую неизбежность последнего страшного мгновения…

Глава XIX

ИЗ ДНЕВНИКА МИСТЕРА РИЧАРДА КОНВЭЯ

Лондон, 25 октября 195… года.

Все это смахивает на сумасшествие… На какой-то фантастический, горячечный бред… Вот я опять дома. Но Боже великий! Как непохоже все то, что я оставил в Лондоне на то, что нашел теперь в нем… Лондон, который кипел и жил напряженной, интенсивной жизнью в наихудшие часы беспощадных воздушных бомбардировок — теперь пуст и мертв… Если бы мне сказали, что в нем осталась одна десятая часть его обычного населения, я бы удивился… Тишина, мерзость и запустение… Куда выехали несколько миллионов его жителей? Кажется, все они ищут убежища в туннеле под Ла-Маншем. К чему? Разве есть спасение от этих двух шаров, путешествующих один по Земле, другой по Вселенной..

Очаровательное произведение Мэттью Роллинга сейчас сравнительно далеко, где-то в Африке, а мой бедный Лондон выглядит кладбищем… Тишину пустынных улиц иногда нарушает проносящийся с дикой скоростью, завывающий, одинокий, случайный автомобиль… Транспорт отсутствует. Я почти голодаю. По ночам, озаряемым красным отблеском зловещей кометы, дикие крики оглашают окрестности. Кого-то кто-то грабит… Зачем? Кого-то убивают, режут, душат… К чему? Воют откуда-то появившиеся бродячие собаки… Для чего?

Надо всем, что делается — повис теперь этот ужасный, роковой вопрос: «Зачем?». Мэттью Роллинг где-то преследует катящийся по земной поверхности шар… Опять-таки — зачем? Неужели он на что-то надеется? Если бы ему (что совершенно исключено) удалось даже сладить со своими устроившими революцию атомами, то что же можно сделать с «Патрицией», закрывающей теперь своим хвостом половину неба? Остается ведь всего несколько коротких дней бытия перед без конечным небытием. Я удивляюсь, что наша Земля еще стоит на месте… Вода уже не стоит… Огромные местности затоплены; сказывается влияние силы притяжения кометы.

Я пишу потому, что надо чем-то заполнить время. Пат, мою нежную, прекрасную Пат я не видел со дня ее отъезда с острова Энст… Зачем?

Лондон, 28 октября 195… года.

Я был у Стаффорда. Пат живет теперь в доме своего дяди. Она встретила меня, как можно встретить самого доброго, любимого друга. Неужели не больше? О, все это сведет меня с ума… А впрочем… Зачем? Зачем, мистер Конвэй? Зачем, зачем, зачем?..

Старый профессор не вышел из своего кабинета, где он все время что-то вычисляет, и мы просидели несколько часов вдвоем в полутемной гостиной, скупо освещенной зловещим светом кометы, проникавшим через окна. Электрический свет уже давно не горит. Было холодно и жутко… Жутко, потому что разговаривать нам было не о чем… Мы молчали, изредка перекидываясь фразами. Пат куталась в толстый плед и расспрашивала меня о Роллинге. Это — единственная тема, которая ее немножко оживляет. Уж не ревную ли я? Зачем?

Провожая меня и пожимая мне руку, она сказала, как-то нервно рассмеявшись и закинув свою голову:

— Боже мой! Как отвратительно! Иногда мне хочется быть пьяной…

Я, очевидно, удивленно поглядел на нее, и она сочла нужным добавить:

— Судьба была немножко жестока ко мне, мистер Конвэй… (Милосердный Боже, ведь когда-то она называла меня «Диком!..») Умирать было бы легче, зная — что такое настоящее счастье…

Мне нестерпимо захотелось сказать ей, что я люблю ее… Люблю так, как только можно любить на этой Земле, которой не станет через несколько дней. Люблю от первого момента нашей встречи и буду любить тогда, когда тени наши будут блуждать среди немых холодных звезд в горних пределах, если только там есть место для земных человеческих чувств… Но я не сказал ничего… Невеликая честь размякнуть и рассиропиться за несколько дней до смерти. Мне показалось более достойным промолчать. Я никогда не любил мелодрам, а признанье в любви в такой ситуации — очень походило бы на мелодраму… Судьба была жестока и ко мне, но если ей не угодно было дать мне счастье любви этой женщины, я не буду вымаливать у нее грошовой милостыни…

Но… чего бы я не дал (а что я, в сущности, имею теперь?..), чтобы услышать, как эти губы прошепчут у моего уха: «Да…» Да полно, прошептали ли бы они это слово, мистер Конвэй?.. Иногда мне казалось, там, на острове, что они могли бы прошептать его… Теперь — я сомневаюсь. Но что если гордость этой женщины (а она горда, как сам Люцифер) заставляет ее думать, как думаю я: «Не будем выпрашивать милостыни у судьбы…»

Лондон, 30 октября 195… года.

Писать почти невозможно… Очевидно, это уже последние строки в моем дневнике… Целые сутки наш остров колеблется подземными толчками… Качаются лампы. Падают картины и украшения… Каждую секунду я ожидаю, что дом рухнет, как рухнули уже многие дома в моем многострадальном Лондоне… Чем вызвано это землетрясение — «Патрицией», которая уже чудовищно близка, или бесчинствами бунтующих атомов? Да не все ли равно… Скорей бы! Эта агония утомительна.

Прощай, мой дневник. Прощай, моя Пат! Моя единственная, несбывшаяся мечта. Заходящее солнце дрожит красным отсветом на куполе собора Св. Павла. В его меркнущих лучах кажется ослепительно белым фантастически-прекрасный небесный шлейф смертоносной «Патриции». Пальцы мои устали. В руки Единого Бога, Творца-Вседержителя предаю я дух мой. Я все сказал.

Лондон, 20 ноября 195… года.

С трепетом беру я мой дневник… Я знаю, как трудно будет писать мне в нем… Трудно, но не по тем причинам, которые указаны в последней записи, три недели тому назад. Просто будет трудно связно и последовательно изложить все, что произошло за эти три недели. А сделать это нужно, ибо нет теперь рокового вопроса: «Зачем?» И мой дневник, мой неизменный друг во всех бедах и радостях и спутник во всех приключениях — нужен мне, как немой свидетель всей моей земной человеческой жизни. Сейчас я воздержусь от излияний моих личных чувств, я буду просто беспристрастным летописцем.