Многократор - Художник Её Высочества Страница 30

Абигель задумалась. Степан же разглядовал лицо девицы. Конечно, анофлексная штучка. Но красивая какой-то негражданской красотой. Волосы такими не бывают. Нежный болезненный овал. Греческий нос. Классическому художнику нос особливо ласкает глаз. Глаза сощуренно-невозможные. Капризный рот. Приоткроет губы — сейчас скажет, и снова закроет — обойдетесь, обманула. Да глицериновые движения, будто живет на Юпитере с многократной тяжестью.

— Аби, ты откуда?

Реакция у девицы тоже аномальная. Взлетела над ним.

— Не занимайся психоложеством! Пошли в жопу, если не понимаете, что таких людей трогать нельзя!

— Но отец сам же…

— Какой у приемной дочери отец?! Я — а ля Копелянка, чёрт бы вас побрал, дурундаев!

Несправедливо. Ушел на балкон, пробормотав:

— Что за Завал Петрович?

«Дурундая нашла. Дурак проспится, печенюшечку покушает. Дураки в цирке неплохо зарабатывают. Ты слазай в секретные упокои, узнаешь тогда, почем фунт стерлингов! Когда дурак умен? Когда молчит. А я ваще не вякаю. Резонансные пушки только ворую, делать мне больше нечего!»

Москва сдурела в последнюю пятиминутку перед ночным обмороком. Город наполнился конвульсией. По хребту метромоста с воем и проблесковыми маячками скатывалась спецколонна. На смотровой площадке бешено фотографировались. С автоматной скоростью мелькали вспышки. Под ним, на лестнице главного входа, играла молодежь, выкрикивая азартные лозунги. Даже не азартно, а почти истерично, даром что молодежь. Над ним шаркнул по небу патрульный вертолет. Взревев на развороте раскаленным мотором, упал куда-то за реку.

Сердце остановилось. Девушка в этой мороке незаметно подошла сзади, прижалась щекой к его плечу.

— Извини. Нервы это.

Красивым девушкам не надо извиняться. Её пальцы скользнули к левой стороне груди, раздвинули рубашку, кожу около соска, и трогали сердце художника, переставшего караулить свои границы.

Степан медленно повернулся, они оказались лицом к лицу. Настолько рядом во внезапно наступившей тишине, сменившей, провалившиеся под землю, урчанье и грохот города, настолько близко, что уже ничего не оставалось делать, как поцеловать юпитерианские губы. Глаза ещё её — океан без дна. Броситься в него и тонуть, тонуть…

Потянула в мастерскую. Художник понял, они уходят в город, валяющийся внизу в обмороке.

— Для нижней деки Страдивари использовал весла затонувших галер.

У ассистента взгляд мечтательно-рентгеновский. Похоже, додумался до чего-то интеллектуал. Лузин продолжил с невозмутимостью пражских гвардейцев, охраняющих свои Градчаны:

— В нижней деке живет душа смычковых инструментов. Не в струнах из воловьих жил. Всему своё место и время.

Они сошли на конечной остановке автобуса в Немчиново, прошли по Сетуни и устроились на берегу среди бесстыжих в своей наготе берез. Переносить напластовавшуюся тягомотину в городе стало просто тошно, затем необходимо пообедать, наконец, не зря его альбинос ангажировал. Ну да пусть созревает. Посмотрел на небо, прошептал:

— Птицы кружатся в пустоте небес. Благодаря пустоте превращенья совершаются без конца.

Протянул с костерка Лузину веточку с поспевшими, в золотых каплях жира, колбасками.

— Съешь с удовольствием, сёгун. К чему мешки крови? Потом объяснимся.

Ученый очнулся, засмеялся.

— Почувствовал, сейсмограф?

— Что тут чувствовать? В воздухе пахнет крысой. Еш калорозо.

Римляне тоже сначала предпочитали трапезничать калорозо, дословно — одушевленно, с огоньком. Потом — в сенат, Цезарей резать.

Мясо таяло во рту. Поджаренные шкурки вафельно похрустывали при укусе. Хлеб ломали руками и запивали томатным соком.

— Вкуснятина!

— А то! Я бы даже развил тему. Можно в излишества пасть многозубую впасть, — поволозил ладонью по траве. — А можно травой жить, цветочками: рассвет — зацвёл, закат — заснул. Не метаться, озабоченным до невозможности, как бы окружающим радость причинить, — цыкая зубами. Зубы хоть стоят плечом к плечу, как коммунисты, но между ними волокна опортунизма всяко разно пролезут. — Ладно, какая будет интродукция?

— Ждешь неприятностей?

— Не в этом дело. Голодные льнут друг к другу, сытые разбредаются.

— Мы-то пообедали. Разбредаться будем?

— Не окучивай. Не разбредёмся, а сольёмся в брежнево-хонеккеровском поцелуе до синяков.

Лузин оглядел товарища приязненно. Когда нельзя было положиться на сибиряков? И начал помалу. Кандидата уже трясут капитально. Как давно ассистирует Копеляну, точки пересечения профессиональных интересов, проявление неконфиденциальной информации, прочее. По вопросам о физической форме шефа ясно — они добрались до их пролаза. И сильно сомневаются, что профессор был способен так солировать. Они ищут помощников. Понятно, кто на почетное место первым корячится.

— Но антенной пока не интересуются?

— Пока нет, слава Богу.

— Ну, и слава Богу, бес ему в ребро!

— И слава Богу, что не догадались, — посмотрел на художника препревнимательно. — Поэтому нужно успеть сделать самое главное.

— Хватит мочало жевать, — надоело Степану вступление. — Выкладывай!

Лузин вздохнул, взял ветку с последней колбаской.

— Я не хочу. Будешь доедать?

— Буду. А ты говори, клоподав.

Пока художник ел, ученый читал ему:

— Маленький мальчик со сломанной ножкой кушает суп алюминевой ложкой. Ласково смотрит мамаша на сына: когда ты нажрешься, хромая скотина?

«Язви его в душу, мальчика-жуайё! Юморит ещё.»

— У меня, мамаша, в детстве рука была сломана, а не нога. И не тормозись, глаголь дальше, сладкоглаголивый.

Лузин упал спиной на траву.

— Я понял, что смогу сам, без Нарцисса, забрать линзу. Надо разрубить гордиев узел.

Степан что-то в этом роде и предполагал.

— Разрубишь гордиев санузел — нанюхаешься потом. Хорошо, говори.

Ассистент заговорил о том, что времени не осталось, что-де в любой момент на загривок сядут, о том, что срочно нужно восстановить статус-кво, вернув клеммы в старые гнезда. Сигнализация в таком виде — улика. И главное. Знает ли художник, какой единственный путь прогресса? Степан знал как смешивать «цитроновую» с «зеленой ФЦ» и что крайне нежелательно разбеливать «краплак». Также знал, как можно лисировать «волконскоитом» по сухому и фактурить «марсом», а единственный путь прогресса не знал. Как-то прозевал, хотя и читал Конфуция там, древних греков. Конфуций брыластый с полоротыми греками, видать, тоже не знали. Поэтому и Степана не известили.

— Единственный путь прогресса — опровергать самого себя, — важно произнес Лузин. Еще и потряс пальцем в эмпиреях: мол, обратите внимание: мысль не фрагментарная.