Дмитрий Раскин - Судьба и другие аттракционы (сборник) Страница 30

Кажется, Гордон прав. Это действительно дурная бесконечность и я здесь заложник. И не денешься никуда.

— То, что все это именно рассказано вами, и только. — Я говорю нарочито, можно сказать, демонстративно спокойно. — Как вы не понимаете? Неужели в ваше время, триста лет назад вам бы поверили на слово?

— В мое время? — Гордон задумался. — Я не мог бы уйти отсюда по своей воле до окончания расследования.

— А сейчас, пожалуйста. — Я указал на дверь все же несколько театрально. — Как-никак очевидный прогресс в смысле гуманности, и вообще. Согласитесь. Но вы же вот не уйдете.

— Получается, да. — Пожал своими острыми плечами Гордон.

— Ну конечно, вам же там открылось что-то такое насчет «истины» и «счастья».

— Послушайте, Томпсон! — он опять начинает клокотать. — Вы же умышленно искажаете мои слова. Я хочу говорить с кем-нибудь из экспертов напрямую.

— Я бы тоже этого хотел и не меньше вашего.

У меня получилось просто. Его реакция на вырвавшуюся простоту? Он надеется, что вот, наконец-то, начнется «по-человечески»? Я впервые почувствовал презрение к нему. До этого, весь этот месяц были злость, все то же раздражение, усталость, порой восхищение им как достойным противником. Был даже страх перед этими его бесконечными мистификациями, что мне не по зубам, я понимал. Но вот презрение? Хорошее чувство, дает свободу от ситуации. Жаль только, что оно у меня получается какое-то мелкое, гаденькое, но уж какое есть.

— Давайте так, Гордон, — начал я, — еще раз, не важно, по счету который, и всё сначала. Только теперь я буду говорить за вас, как я вас понял, а вы станете задавать вопросы.

— Вы так хотите, чтобы я влез в вашу шкуру, — усмехнулся Гордон, — проникся сочувствием ко всем вашим мукам со мной?

Я, пожалуй, поторопился со своим презрением.

— Приберегите-ка это для психолога, Гордон. Он у вас по графику, насколько я помню, завтра.

Кажется, я перебарщиваю с демонстрацией невозмутимости, и Гордон видит это.

— Итак, триста лет назад Джон Гордон принял участие в экспедиции, которая тогда считалась эпохальной.

— Она и была такой, — боль в голосе Гордона.

— Мы же договорились, что вы будете только спрашивать.

— В чем ее уникальность? — уныло спросил Гордон.

— Впервые полет на такое, превышающее продолжительность человеческой жизни расстояние.

— Благодаря чему это стало возможно? — Гордон, судя по всему, не верил не то что в успех, хоть в какую-то целесообразность этой моей затеи.

— Астронавты погружаются в такой своего рода анабиоз, при котором чрезвычайно замедляется старение организма. Так за первые сто лет полета Гордон постарел всего-то на полтора года.

— Почему старение вообще не сведено к нулю? — Гордон добросовестно отбывал свой номер. — Это же сделало бы возможности человека в дальнем космосе безграничными.

— Анабиоз такого уровня обернулся бы распадом нейронных связей. А это значит, при возвращении к жизни не только память, но и сама личность не была бы восстановлена. В лучшем случае мы получили бы тридцатилетних астронавтов с девственно чистым мозгом новорожденного.

— А в худшем?

— Об этом позже, — обрываю я. — За полгода до цели астронавтов выводят из анабиоза. Этого срока достаточно, чтобы адаптироваться… к жизни.

— Эти полгода были адом, — буркнул Гордон.

— На сегодняшний день паспортный возраст Джона Гордона триста сорок лет при реальном биологическом сорок или же сорок с хвостиком.

— Почему, путешествуя в звездном скоплении, экипаж «Возничего» не соизволил послать ни одной радиограммы? — перебил меня Гордон.

— Это скопление… э… как оказалось, в его глубине искажено не только пространство, но и время. Это ловушка для времени, временна́я петля, если говорить языком аналогий.

— Мы слишком поздно поняли это, — вклинился было Гордон.

— Все радиограммы с корабля до сих пор идут к Земле, но по этой петле, в том, отличном от нашего, времени. По расчетам самого Кегерна они дойдут до нас лет этак через восемьсот.

— На самом деле чуть меньше, — попытался поправить меня Гордон, — семьсот примерно.

— Кстати, — я все-таки не удержался от сарказма — вот доказательство, что время действительно есть и оно не только мысль о времени и все такое…

— Уже через семьсот лет будет ясно, что всё, о чем я твержу здесь целый месяц, — правда. Но вот незадача, Томпсон — вам всего год до пенсии.

— После того, как вас всех посчитали погибшими, — я проигнорировал выпад, — звездному скоплению дали имя «Медея», впрочем, Большой Совет все равно не утвердил, хотя некоторые скопления уже имеют имена.

— Мы смогли выйти из искривленного, точнее сказать, из другого пространства-времени, избежав катастрофы, — Гордон говорит, демонстративно не глядя на меня.

Меня коробит это его механическое «мы». Никакого «мы» нет — есть лишь только непонятно почему живой Гордон, и куда-то подевались командир корабля и бортовой врач.

— Как только «Возничий» вновь совпал с Землею во времени, — продолжаю я, — Гордон отослал в НАСА подробный отчет. Все в порядке, казалось бы. Но отчет, очевидно, был слишком подробен. Он вызвал лишь кучу вопросов и породил подозрения. А диалога с Гордоном, разумеется, не получилось. Он, как ему и положено, впал в анабиоз, дабы добраться до дома. Добравшись, обнаружил, что человечество потеряло всякий интерес к его эпопее. Забытая экспедиция, да? Он был, конечно, готов к тому, что через триста лет вряд ли найдет кого из своих знакомых и, скорее всего, не узнает самого земного пейзажа, но равнодушия он не ожидал никак.

— Неужели у вас настолько поменялись цели? — эти глаза Гордона.

— Дело даже не в этом. Мы разочаровались в космосе, — что я мог еще сказать ему. — Все эти столетия мы пытались заполнить космос собою, вынести в его пространства то, что было неразрешимым, неразрешаемым для нас на Земле. И у нас до поры до времени получалось. Это-то и сыграло с нами злую шутку. Не знаю, — тут я начал мямлить, — может, это такой виток, а на следующем все опять будет связано с космосом.

— То есть я прилетел слишком рано? — попробовал улыбнуться Гордон.

— Возможно, — я уже досадовал на себя, что расслабился с ним, — более совершенные методы экспертизы будущего позволили бы установить, что там произошло у вас на самом деле. А сейчас что — все записи стерты. Причем установлено: стерты специально. И обо всех ваших тамошних перипетиях, равно как и об обстоятельствах измены (мне это слово не нравилось даже чисто фонетически) командира корабля Кегерна и гибели Стои Лоренс мы должны судить исключительно с ваших слов.