Далия Трускиновская - Деревянная грамота Страница 30

Это было произнесено с таким задором и бесконечным почтением, как если бы старого Трещалу и скомороха Темирку вся Москва знала.

- Ну, коли так...

- А я тебя и с Одинцом сведу! Как звать-то тебя, молодец?

- А Данилой.

- Вот и ладно. Меня зови - Сопля.

- Как?!

- Сопля! Ясно же сказано.

- А крещального имени не имеешь? - очень удивился Данила.

- А на что? Меня под этим прозваньем вся Москва знает. Как смолоду окрестили - так и пошло. Я, вишь, не плечистый, да верткий. Как на бой выхожу, только и крику - наддай, Сопля, бей, Сопля! Ну, пошли! Одинец-то тебе обрадуется.

- А чего мне радоваться?

- А он упрямых любит.

Видать, Сопля немало бойцов повидал, раз Данилино упрямство так сразу, на глазок, определил.

- Сейчас, перед Масленицей, стенки составляются, Все бойцов переманивают, подарки сулят. Думаешь, что сейчас в "Ленивке" делается? Молодцов для того и поят, чтобы они на нужной стороне кулаками махали! Чего им только не наплетут! И в других кружалах то же творится, только втихомолку. Ну так идем, что ли?

- А где он, твой Одинец?

- А в Хамовниках. Коли хочешь, и извозчика взять можно.

Данила сверкнул на Соплю глазами. Хамовники! ..

- Ткач он, что ли?

- Нет, не ткач, а у ткача избу нанимает. Место тихое, за порядком в Хамовниках строго следят, там же тебе и Москва-река, можно на лед выйти, стенки поставить, молодцов поучить. Так сейчас прямо и можно к нему пойти.

Данила молчал.

- Ты что, передумал?

Передумать он не мог по той простой причине, что учиться бою пока не собирался. Нужно было ответить округло и уклончиво - и он искал подходящие слова.

- Эге-е... - протянул Сопля. - А ведь ты к Томиле не за наукой пришел! Так я сразу и подумал! А ну, говори - зачем?

- Дело к нему есть.

- Какое дело?

- Не твоя забота, - Данила не хотел быть грубым, само получилось.

- Мало тебе тычков надавали? - осведомился Сопля. - Говори добром, что за нужда до Томилы, не то кулаками из тебя выбью! И не верти башкой - никто тебя у меня отбивать не станет! На кой ляд тебе сукин сын Томила сдался?!

При этих словах Сопля чуть развернулся - левым плечом к Даниле, чуть левую руку присогнул, правую назад отвел... И засмеялся так нехорошо, что стало ясно - будет бить, и бить жестоко.

Данила невольно стал на такой же лад.

- Вот ты как?

Правая рука Сопли, описав дугу, сверху устремилась в лицо Даниле, притом же боец ловко скользнул вперед. Если бы удар достиг цели - кулак стесал бы Даниле нос. Но парень с неожиданной для самого себя ловкостью нырнул и устремился головой вперед. В детстве случалось ему, маленькому, биться так с большими парнишками, и он вспомнил давнюю ухватку.

Сопля отмахнулся левой рукой, Данила схлопотал по уху, отлетел, чуть не сел на снег, но удержался и выпрямился.

Он был готов умереть, а не уступить!

- Данила!

Парень невольно повернул голову.

Саженях в шести стоял, только что выйдя из-за угла, Семейка.

Стоял спокойно, не желая сделать лишнего шага к попавшему в беду воспитаннику.

- Данила, блядин сын! Где тебя нелегкая носит?!

Сопля посмотрел на конюха и оскалился.

- А ты поближе подойди! Что ты издали орешь?

- Недосуг с кабацкой теребенью лаяться. Ступай сюда, Данила!

- Это кто тебе тут кабацкая теребень?

Семейка сделал один только шаг.

- Ну? Или тебя тут оставить? Всякой сволочи на потеху?

Видя, что товарищ не спешит бежать на подмогу и метать из рукава шубы глухим кистенем в лоб Сопле, Данила побрел к нему, на ходу осторожно поворачивая голову вправо и влево и пытаясь понять, есть ли в шее какое-то повреждение.

- Шапку подбери! - крикнул Семейка. - Воротись и подбери!

- Да ты кто таков?! - крикнул и Сопля. - А ну, подходи! Поглядим, на что ты горазд?

Он даже не попытался прицепиться к Даниле, который взял со снега шапку, ударил о колено, однако на голову надевать не стал, боясь потревожить битое место, а понес в руках.

- Ин ладно, - согласился Семейка. - Поглядим. Ступай ты сюда. Или от ворот отойти боишься? Все вы хороши, когда стенкой стоите, а в одиночку только сопливых парнишек бить. Ну, свет?

Это относилось уже к Даниле.

- Или я рановато пришел?

Данила молчал.

- Пошли, - сказал Семейка. - Вижу, тебя тут уму-разуму научили.

Повернулся и пошел прочь, даже не обернувшись, как будто ему было безразлично - идет за ним парень или рухнул в снег да и корчится от боли.

Данила, разумеется, побрел следом.

Черно было у него на душе, уж так черно, что чернее некуда. Вроде не больно побили - да насмешка острее ножа и крепче кулака оказалась. Насмешка, издевка, пьяное злобное реготанье!

И при том - полная невозможность ответить хоть чем-то!

Данилина гордость была сейчас - как палец, который сдуру занозили и он стал нарывать, горячо в нем и кровь так отчетливо бьется - дерг, дерг!

Гордость же у него была такая, от которой ослепнуть недолго. Если бы сейчас Семейка, обернувшись, сказал что-то обидное - Данила развернулся бы да и зашагал прочь! Не стал бы разбирать, чужой или свой над ним смеется. Куда бы он пришагал - это уж дело десятое. Но не на Аргамачьи конюшни! Туда бы для него навек дорога была закрыта! Для побитого да высмеянного...

Не то чтобы Семейка решил щадить норовистого воспитанничка - а просто его самого никто после драки не тискал в объятиях и не поливал слезами, вот он и знал, что это делать незачем. И вообще ничего проделывать не надо. Слышен сзади скрип снега - стало быть, тащится убогий, не отстает. Ноги, выходит, целы. А если что ему повредили - на конюшнях разденется, себя ощупает и сам разберется.

И то - для человека, который уж год служившего на конюшнях, ездившего гонцом по тайным поручениям и много всяких приказаний выполнившего, дюжина тумаков - не повод сопли разводить.

Вот так и дошли они до конюшен без ехидных словечек и без нравоучений. Там Семейка, ни слова не говоря, сразу за дело взялся, еще с утра собирался коням гривы ровнять. Данила же пошел к деду Акишеву - тот всем дневные уроки давал.

Ему хотелось заняться делом - хоть воду в водогрейный очаг таскать, что ли! Но только молчать при этом.

Дед, видя, что парень малость не в себе, велел обождать малость - он сводил счеты. Плохо зная грамоте, он пользовался не бумагой с пером, а по-стародавнему - бирками, называя их, как многие москвичи, "носами". Как-то он объяснил Даниле это название - мол, за поясом носить удобно. Сейчас дед разложил на перевернутой кадке с дюжину непарных бирок, длинных и коротких, которая - в пядень, которая - в поларшина. Только он и понимал, что означают зарубки. Время от времени он нарезал тайные знаки на новенькой, еще не расщепленной надвое, бирке, а старую ломал и кидал в угол - пригодится на растопку. Дед как задворный конюх счетом выдавал корм и подстилку для лошадей, солому для жгутов и прочих надобностей, и очень боялся, что в его хозяйстве будет непорядок.