Филип Дик - Лейтесь, слёзы... Страница 31

— Хочется, — перебил Бакман, а про себя подумал: «Потому что я страшно тебя боюсь. По правде говоря, я онтологически боюсь буквально всего в тебе. Даже этой твоей готовности уйти. Я даже этого боюсь!

А почему? — спросил он себя, наблюдая, как Алайс направляется к подъемной трубе для изолированных преступников в дальнем конце анфилады его кабинетов. — Я знал ее ребенком и уже тогда боялся. А все потому, что неким коренным образом, до конца мне даже не ясным, она играет не по правилам. У всех у нас есть свои правила; они различаются, но все мы по ним играем. К примеру, — припомнил Бакман, — мы не убиваем человека, который только что оказал нам услугу. Даже в этом полицейском государстве — даже мы, полы, соблюдаем это правило. И мы не ломаем умышленно вещи, для нас драгоценные. А вот Алайс способна, добравшись сейчас до дома, найти ту бесценную черно-белую марку и спалить ее своей сигаретой. Я знаю об этом, и все-таки отдал ей марку. Пожалуй, я до сих пор молю Бога, чтобы Алайс наконец — пусть втайне или еще как-нибудь — все же вернулась к своим правилам и стала по ним играть. Как мы все, остальные.

Но она нипочем не станет».

Бакман размышлял дальше. «А предложил я Алайс эту черно-белую марку как раз потому, что пытался сбить ее с толку, ввести в искушение и таким образом вернуть ее к правилам, для всех нас понятным. К правилам, которым все остальные способны следовать. Я пытался ее подкупить, а это пустая трата времени — если не что-то еще похуже, — и мы оба с ней это понимаем. Точно, — решил он. — Наверняка она сожжет эту черно-белую за один доллар — ценнейшую марку из всех, когда-либо выпущенных. Филателистический раритет, который я ни разу в жизни не видел в продаже. В том числе и на аукционах. А когда я вечером вернусь домой, Алайс покажет мне пепел. Пожалуй, она даже не станет сжигать один уголок, чтобы доказать, что она и впрямь это сделала.

Впрочем, я ей и так поверю. И буду еще больше ее бояться».

Генерал Бакман в унынии открыл третий ящичек солидного стола и вставил кассету в небольшой магнитофон, который он там держал. Мелодии Дауленда для четырех голосов… Бакман стоял, слушая одну песню, которая особенно ему нравилась — больше всех прочих в лютневых сборниках Дауленда.

…И вот я позабыт и позаброшен,

Сижу, вздыхаю, плачу, слабну, умираюВ смертельной боли и страданье бесконечном.

Ведь Дауленд первый человек, размышлял Бакман, кто писал абстрактную музыку. Он снял кассету с мелодиями для четырех голосов, поставил другую, с лютневым сопровождением, и просто прислонился к стене, наслаждаясь звуками «Lachrimae Antiquae Pavan». Отсюда, сказал себе Бакман, в итоге вышли последние квартеты Бетховена. И все остальное. Кроме Вагнера.

Бакман терпеть не мог Вагнера. Именно Вагнер и ему подобные — такие как Берлиоз — отбросили музыку на три столетия назад.

Пока Карлхайнц Штокхаузен в своем «Gesang der Junglinge» снова не вернул ее в настоящее время.

Стоя у стола, Бакман некоторое время поглазел на последнее четырехмерное фото Ясона Тавернера — фотографию, снятую Катариной Нельсон. Чертовски привлекательный мужчина, подумал он. Причем профессионально привлекательный. Что ж, он певец — это похоже. Связан с шоу-бизнесом.

Коснувшись четырехмерного фото, Бакман прослушал механическую фразу «ну что, конь в пальто?». И улыбнулся. А затем, снова ловя сладостные звуки «Lachrimae Antiquae Pavan», подумал:

Лейтесь, слезы мои…

Действительно ли у меня пол-карма, спросил себя Бакман. Откуда тогда любовь к такой музыке и таким стихам? Нет, все верно, подумал он затем. Я стал первоклассным полом именно потому, что мыслю не как пол. Я мыслю, к примеру, не как Макнульти, который как был всю жизнь свиньей, так ею и останется. Конечно, я мыслю не как все, кого мы пытаемся арестовать, но как значительные люди, которых мы пытаемся арестовать. Вроде этого Ясона Тавернера. У меня есть предчувствие — иррациональное, но действенное, плод подлинной интуиции, — что этот человек все еще в Вегасе. Именно там мы его и накроем. А вовсе не где-то у черта на рогах, как разум и логика подсказывают Макнульти.

Я сродни Байрону, подумал Бакман, когда он сражался за свободу, отдавал жизнь в борьбе за Грецию. Вот только я сражаюсь не за свободу; я сражаюсь за общественное согласие.

Но так ли это, спросил он себя. Правда ли, что именно ради общественного согласия я занимаюсь тем, чем занимаюсь? Создаю порядок, структуру, гармонию? Правила. Да, вспомнил Бакман, правила для меня страшно важны. Вот почему Алайс все время представляет для меня угрозу; вот почему я могу справиться со столь многим, но только не с ней.

Слава богу, сказал себе Бакман, что все прочие от нее отличаются. Слава богу, что она по сути уникальна в своем роде.

Нажав кнопку настольного интеркома, он сказал:

— Герб, будьте добры, зайдите ко мне.

Герб Майм вошел в кабинет с пачкой компьютерных перфокарт в руке; вид у него был измотанный.

— Хотите пари, Герб? — спросил Бакман. — Что Ясон Тавернер по-прежнему в Лас-Вегасе.

— Зачем вы забиваете себе голову таким пустячным дельцем? — спросил в ответ Герб. — Оно же яйца выеденного не стоит. Это уровень Макнульти, но не ваш.

Усевшись за стол, Бакман затеял ленивую, но красочную игру с фотофоном; он выводил на экран флаги различных исчезнувших государств.

— Пустячное дельце? Не уверен. Вы только подумайте, что этот человек проделал. Он невесть каким образом сумел устроить так чтобы все данные, с ним связанные, исчезли из всех банков данных на планете, а также в лунных и марсианских колониях… Макнульти даже там поискал. Задумайтесь хоть на секунду, что для этого требуется? Деньги? Жуткие суммы. Взятки? Астрономические. Если Тавернер воспользовался такой тяжелой артиллерией, он играет по большим ставкам. А влияние? Отсюда уже вывод — сила у него колоссальная, и мы должны рассматривать его как крупную фигуру. Пожалуй, именно Тавернер олицетворяет то, что меня больше всего тревожит; полагаю, здесь? на Земле, его поддерживает некая могущественная группировка — хотя и не представляю, почему и зачем. Да-да, все верно. Таким образом, они ликвидируют все данные, с ним связанные; Ясон Тавернер становится несуществующей фигурой. Но зачем они это проделали? Чего они добились?

Герб размышлял.

— Не могу понять, — сказал Бакман. — Просто не вижу смысла. Но раз они в этом заинтересованы, это уже о чем-то говорит. Иначе не стали бы они тратить столько… — он махнул рукой, — столько всего. Денег, времени, влияния — чего угодно. А скорее всего — и того, и другого, и третьего. Плюс колоссальные усилия.