Цветы зла. Безумная ботаника. 1894-1911 - Реми де Гурмон Страница 33

Живые цветы[10]

Жестокий мороз стоял в сочельник. Ледяной ветер ходил по темным улицам, загоняя людей в дома. На перекрестках горели дымные костры; языки красного пламени бессильно лизали застывший воздух, метались из стороны в сторону, сыпали искрами.

Было уже поздно. Руднева постояла на перекрестке, ожидая конки, но промерзшие вагоны с гулким воем бежали навстречу ей, уходя на покой. Придется идти пешком, подумала она, и ей стало еще холоднее и тоскливее. Этот вечер окончательно надорвал ее. Зачем они перенесли собрание на сочельник? Что такое сочельник? Кто интересуется — придет и в сочельник. Во всем бездарность, — чутья не хватает... Ну, и вот теперь из двенадцати человек группы пришли всего трое. Самые даровитые не пришли... Может быть, и не придут больше... «Ведь я говорила, что не могу больше быть пропагандисткой», — думала она с упреком и горечью. Нельзя вдалбливать людям в головы то, что самому представляется уже не совсем так: сложнее... Много неясного. Повторяешь чужие слова - холодно, скучно... Разве это не чувствуется? Не хватило характера отказаться наотрез.

Холод проник в нее до костей: там, в большой столярной мастерской, не топили сегодня, в расчете, что собравшиеся рабочие натопят ее своим дыханием, и те, которые пришли, все время мерзли и зевали. Теперь и мороз, и режущий лицо ветер были не так мучительны, как этот холод, забравшийся внутрь и дрожащий в спине.

В парке было совсем безлюдно и тихо. Темные стволы деревьев затеривались среди облепленных белым пухом инея ветвей, которые незаметно сливались с мутным и мягким, низко опустившимся слепым небом. Тихий шипящий свист вился между деревьями парка, приникал к ушам и нашептывал неясные, тревожные вопросы. При свете мелькнувшего фонаря Руднева увидела, что пряди волос ее, выбившись из-под шапочки и платка, обындевели и стали совсем белые, словно седые. И на мгновение, как во сне от усталости, она представилась себе старухой. Но сейчас же с испугом проснулась. Как?.. И жизни-то еще не было, подумала она. Ничего своего, настоящего не было. Нес вихрь, болела душа, искала спасения для себя и других, в голове светились мысли — не свои, чужие: потом все станет ясно... Но время идет — все холоднее и темнее становится, мучат сомнения, — вдали от этих споров и самоуверенных возражений, от которых трещит голова и все свое путается и разлетается.

Яркий, отраженный снегом свет ударил по лицу — ледяной свет тройных электрических шаров, уходящих вдоль по улице к широкому горбатому мосту. А! Вот здесь это было! Не верится, что действительно было, вспоминается, как лихорадочный сон... Блестит солнце; густые черные толпы народа рядами идут на праздник; это их праздник, они верят — и, глядя на них, хочется подавить темную возрастающую тревогу, верить вместе с ними и плакать. И вдруг такое страшное: смятение, крики, бегут и сбивают с ног, казаки мчатся, хочется тоже бежать и кричать во весь голос, и вдруг — большая лужа крови на снегу, барашковая шапка в крови: мертвый лежит — молодое лицо с усами, прядь темных волос через лоб. Так похож на кого-то близкого... Потом, сквозь ужас и горячку тех дней, все мелькало это — личное, никому не важное: шапка в крови и мысль: на кого он похож? Кто-то тайно прикоснулся к душе. Когда? Где? Чудится порою что-то, вспоминается — чего, может быть, и не было...

Больно глазам от этого режущего белого света; одинокие пешеходы на мосту ежатся от ветра, разгулявшегося над широкой занесенной снегом рекой, — и бегут, пригибаясь к земле. Нельзя перевести дыхание, и ноги подкашиваются... Надо идти дальше, побороть себя. Кажется, будто эта победа над собою разрешит что-то, принесет отраду.

Гирлянды фонарей вдоль по набережной точно иллюминация. Бедный извозчик — весь побелел, прыгает и машет руками. Нет, надо пойти пешком. Больно, словно тонкими железными прутьями бьют по лицу, — все равно; все стынет кругом, давит, душит... За что такая пытка на земле?.. Холод и темнота, а люди маленькие, бессильные. Греются у костров, у больших жаровен. Черные как уголь, освещенные красным. Ничего не могут придумать лучшего. Когда-нибудь вся земля остынет, и люди замерзнут...

Тут тише, и глазам не больно. Подъезды заперты: больше двенадцати часов. Как странно: магазин освещен; цветы... Руднева внезапно остановилась: за ярко освещенным зеркальным окном запертого магазина цвели розы, лилии и белые гиацинты, виднелись большие склоненные листья пальм. Как странно: в такую ночь...

Она с трудом оторвалась глазами от этого окна... Точно теплее стало вдруг кругом. Чудом, радостью, обещанием общего спасения промелькнули перед ней эти нежные душистые цветы, взращенные и сохраненные человеком среди все убивающего мороза... Раньше никогда не думала об этом. Не было этой тоски, страха перед жизнью — мысли, что она может смять, задушить, обезличить; что нужно бороться с нею из-за ограды, давать ей отпор от себя... Взращивать и охранять от мороза свое... Прежде такими близкими были товарищи, и казалось, что святыни общие. Общие — это тогда, когда есть и свое, что становится общим достоянием. А если своего нет, то это уж не общее, а просто чужое... Теперь ясно, что своего не было: значит, нет своего, если не умеешь возразить, как следует. Тупость эта, самоуверенность. Что такое сочельник для сознательных? Однако ведь вот они не пришли. Потому что они хотят Праздника... Да, Праздник — необычное, свобода от чужих дел. Они ведь только и делают, что чужие дела — навязанные; они продают себя. Нужно же хотя день свободы, мечты о радости... Дети, огни... Цветы душистые среди мороза. Разве мы можем заменить это чем бы ни было? Нет этого — и нет сил жить...

Теперь уж недалеко до дому — всего одна улица. «Не натопили у меня, пожалуй, — ушла рано, не попросила», — подумала вдруг Руднева и чуть не заплакала от этой мысли: такой бесприютной и безрадостной показалась ей вся ее жизнь. И длинный путь, который она только что прошла, побеждая для чего-то муки холода и усталости, представился ей бесцельным: зачем? чтобы сидеть в пустой и холодной комнате? Никого нет, даже родных нет в Петербурге, к которым можно было бы пойти в эти дни: посидеть в уютной квартире, посмотреть на елку в огнях.

Вот наконец дом. Запертая дверь внизу, сердитый заспанный швейцар, высокая